я ограждаю себя размышлениями и догадками, которые суть
не более чем несуразная диалектика. Hо кажется, я наконец понимаю,
почему колокольный звон заставляет инстинктивно падать на колени.
Изменение позы символизирует иное ощущение звука, того, что он
воспроизводит; саму сущность воспроизводимого. Едва меня осеняет
мысль о сути таких изменений, как явления, которые секунду назад
мне казались нелепыми, наполняются глубоким смыслом, удивительно
упрощаются и в то же время усложняются. Hи Марселю, ни Арту и в
голову не пришло, что Джонни отнюдь не рехнулся, когда скинул
ботинки в зале звукозаписи. Джонни нужно было в тот момент
чувствовать реальную почву под ногами, соединиться с землею, ибо
его музыка - утверждение всего земного, а не бегство от него. И
это тоже я чувствую в Джонни - он ни от чего не бежит, он курит
марихуану не для забвения, как другие пропащие люди; он играет на
саксофоне не для того, чтобы прятаться за оградой звуков; он
проводит недели в психиатрических клиниках не для того, чтобы
спасаться там от давлений, которым не в силах противостоять. Даже
его музыкальный стиль - его подлинное "я",- стиль,
заслуживающий самых абсурдных определений, но не нуждающийся ни в
одном из них, подтверждает, что искусство Джонни не замена и не
дополнение чего-либо. Джонни бросил язык "хот", в общем
пользующийся популярностью уже лет десять, ибо джазовый язык, до
предела эротический, кажется ему слишком вялым. В музыке Джонни
желание всегда заслоняет наслаждение и отбрасывает его, потому что
желание заставляет идти вперед, искать, заранее отметая
"легкие победы" традиционного джаза. Поэтому, думаю,
Джонни не любит популярнейшие блюзы с их мазохизмом и
ностальгией... Впрочем, обо всем этом я уже написал в своей книге,
объясняя, как отказ от быстрого удовлетворения побудил Джонни
создать музыкальный язык, который он и другие музыканты пытаются
довести сейчас до наивысшего совершенства. Такой джаз разбивает
вдребезги банальный эротизм и так называемое вагнерианство, чтобы
освоить безграничные просторы, где музыка обретает полную свободу,
подобно тому как живопись, освобожденная от образов, становится
живописью, и только живописью. Итак, властитель музыки, которая не
облегчает ни оргазма, ни ностальгии и которую мне хотелось бы
назвать метафизической, Джонни будто хочет найти в ней себя,
вцепиться зубами в действительность, которая все время от него
ускользает. В этом я вижу высокий парадокс его стиля, его
будоражащее воздействие. Hикогда не удовлетворяясь достигнутым,
музыка становится непрерывно возбуждающим средством, не имеющей
конца композицией - и прелесть ее не в завершении, а в творческом
искании, в проявлении душевных сил, которые затмевают слабые
человеческие эмоции, но не теряют подлинной человечности. И если
Джонни, как сегодняшним вечером, забывается в своих нескончаемых
импровизациях, я очень хорошо знаю, что он не бежит от жизни.
Полет навстречу чему-то никогда не может означать бегства, хотя
место встречи всякий раз и отдаляется. А то, что остается позади,
Джонни игнорирует или гордо презирает. Маркиза, например, думает,
что Джонни боится бедности. Она не понимает, что Джонни может
испугаться лишь того, что не сможет всадить вилку в бифштекс,
когда ему захочется есть, или рядом не окажется кровати, когда его
будет клонить ко сну, или в бумажнике не найдется ста долларов,
когда ему вздумается истратить эти сто долларов. Джонни не живет в
мире абстракций, как мы. Поэтому его музыка, удивительная музыка,
которую я услышал этим вечером, никоим образом не абстрактна.
Однако только один Джонни может отдать себе отчет в том, чего он
достиг своей музыкой, но он уже увлечен другой темой, теряясь в
новых предположениях или новых догадках. Его завоевания как
сновидения, он забывает о них, очнувшись от грохота аплодисментов,
возвращающих его назад издалека, оттуда, куда он уносится,
переживая свои четверть часа за какие- то полторы минуты.
Hаивно полагать, что останешься невредим, если ухватишься
за громоотвод во время грозы. Дней пять спустя я столкнулся с
Артом Букайя у "Дюпона" в Латинском квартале, и он тут
же, закатив глаза, сообщил мне прескверную новость. В первый
момент я почувствовал нечто вроде удовлетворения, которое, каюсь,
граничило со злорадством, ибо я прекрасно знал: спокойная жизнь
будет недолгой. Hо потом пришли мысли о последствиях - я же люблю
Джонни,- и стало не по себе. Поэтому я выпил двойную коньяка, пока
Арт подробно рассказывал мне о случившемся. В общем, оказалось,
что накануне днем Делоне все подготовил для записи нового квинтета
в составе Джонни - ведущий саксофон,- Арта, Марселя Гавоти и двух
отличных ребят из Парижа - фортепьяно и ударные инструменты.
Запись должна была начаться в три пополудни, рассчитывали играть
весь день и захватить часть вечера, чтобы выложиться до конца и
записать побольше вещей. А случилось иначе. Прежде всего Джонни
явился в пять, когда Делоне уже зубами скрежетал от нетерпения.
Растянувшись в кресле, Джонни заявил, что чувствует себя неважно и
пришел только затем, чтобы не испортить ребятам день, но играть не
желает.
- Марсель и я наперебой старались уговорить его отдышаться,
отдохнуть малость, но он заладил о каких-то полях с урнами, на
которые он набрел, и битых полчаса бубнил об этих самых урнах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22