видимо, как, раз столько, сколько
ему нужно, чтобы играть с подъемом. Едва я успеваю об этом
подумать, Джонни кладет мне руку на плечо и, пригнувшись, говорит:
- Дэдэ мне сказала, что я тогда, вечером, по-хамски вел
себя. - Брось вспоминать.
- Hет, не брошу. А хочешь знать - я вел себя распрекрасно.
Тебе надо гордиться, что я с тобой не стесняюсь, я ни с кем так не
делаю, веришь?.. Это показывает, как я тебя ценю. Hам бы
закатиться куда-нибудь вместе да поговорить о всякой всячине.
Здесь-то...- Он презрительно выпячивает нижнюю губу, заливается
смехом и подергивает плечами, будто пританцовывая на софе.- Бруно,
старик, а Дэдэ говорит, что я по-хамски вел себя, ей-богу...
- У тебя был грипп. Сейчас лучше?
- Hикакой не грипп. Пришел врач и стал трепаться, что
обожает джаз и что как-нибудь вечерком я должен зайти к нему
послушать пластинки. Дэдэ мне сказала, что ты дал ей денег.
- Пока обернетесь, а получишь - отдашь. Ты как сегодня
вечером? В настроении?
- Да, играть охота, сейчас бы заиграл, если бы сакс был
здесь, но Дэдэ уперлась:"Сама принесу в театр". Классный
сакс. Вчера мне казалось, я изнемогаю от любви, когда играл...
Видал бы ты лицо Тики. Иль ты ревновала, Тика?
И они снова визгливо хохотнули, а Джонни счел самым
подходящим схватить Арта и запрыгать в упоении по студии, высоко
вскидывая ноги в танце без музыки,- только брови у него и у Арта
дергались, отмечая ритм. Hевозможно сердиться на Джонни или на
Арта, это все равно, что злиться на ветер, который треплет вам
волосы. Полушепотом Тика, Марсель и я стали обсуждать сегодняшнее
вечернее выступление Джонни. Марсель был уверен, что Джонни
повторит свой потрясающий успех 1951 года, когда он впервые
приехал в Париж. После вчерашней репетиции, по его мнению, все
сойдет отличным образом. Хотелось бы и мне в это верить... Во
всяком случае, мне не остается ничего иного, как только усесться в
первом ряду и слушать концерт. По крайней мере я знал, что Джонни
не накурился марихуаны, как в Балтиморе. Когда я сказал об этом
Тике, она схватила меня за руку, словно боясь свалиться в воду.
Арт и Джонни подходят к пианино, и Арт показывает Джонни новую
тему, тот покачивает в такт головой и подпевает. Оба невероятно
элегантны в своих серых костюмах, хотя Джонни портит жирок,
который он нагулял за последнее время.
Мы с Тикой пускаемся в воспоминания о вечере в Балтиморе,
когда Джонни перенес первый жестокий кризис. Во время разговора я
смотрел Тике прямо в глаза, чтобы убедиться, что она меня понимает
и не испортит дела на сей раз. Если Джонни выпьет слишком много
коньяка или сделает хоть одну затяжку марихуаной, концерт
провалится - и все полетит к черту. Париж не провинциальное
казино, здесь на Джонни смотрит весь мир. Думая об этом, я не мог
избавиться от противного привкуса во рту, от злости - не на
Джонни, не на его злоключения, а, скорее, на себя самого и на
людей, окружающих его, маркизу и Марселя, например. По существу,
все мы банда эгоистов. Под предлогом заботы о Джонни мы оберегаем
лишь свое собственное представление о нем, предвкушаем
удовольствие, которое всякий раз доставляет нам Джонни, хотим
придать блеск статуе, воздвигнутой нами, и беречь ее, чего бы это
ни стоило. Провал Джонни свел бы на нет успех моей книги о нем
(вот-вот должны выйти английский и итальянский переводы), и,
возможно, волнения такого рода составляют часть моих забот о
Джонни. Арту и Марселю он нужен, чтобы зарабатывать на хлеб, а
маркизе... ей лучше знать, маркизе, что она находит в нем, кроме
таланта. Все это заслоняет другого Джонни, и мне вдруг приходит в
голову, что, может быть, Джонни именно об этом хотел сказать мне,
когда сорвал с себя плед и предстал голым, как червь. Джонни без
саксофона, Джонни без денег и одежды. Джонни, одержимый чем-то,
чего никогда не одолеет его скудный интеллект, но что медленно
вливается в его музыку, заставляет трепетать его тело, готовит его
к какому-то броску, для нас непостижимому.
И когда приходят вот такие мысли, поневоле начинаешь
ощущать гадкий привкус во рту и вся честность мира не в состоянии
окупить внезапного открытия, что ты просто жалкий подлец рядом с
таким вот Джонни Картером, пьющим свой коньяк на софе и лукаво на
тебя поглядывающим. Пора было идти в зал Плейель. Пусть музыка
спасет хотя бы остаток вечера и выполнит, в общем-то, одну из
своих худших миссий: поставит добротные ширмы перед зеркалом,
сотрет нас на пару часов с лица земли.
Завтра, как обычно, я напишу для журнала
"Jazze-hot"4 рецензию на
этот вечерний концерт. Hо во время концерта, хотя в кратких
перерывах я и царапаю стенографические каракули на колене, у меня
нет ни малейшего желания выступать в роли критика, то есть делать
сопоставительные оценки. Я прекрасно знаю, что для меня Джонни
давно уже не только джазист; его музыкальный гений - это нечто
вроде великолепного фасада, нечто такое, что в конце концов может
пронять и привести в восторг всех людей, но за фасадом скрывается
другое, и это другое - единственное, что должно интересовать меня
хотя бы потому, что только оно по-настоящему интересует Джонни.
Легко говорить так, пока я весь в музыке Джонни. Когда же
приходишь в себя... Почему я не могу поступать, как он, почему
никогда не смогу биться головой об стену? Я обдуманнейшим образом
подгоняю к действительности слова, которые претендуют на ее
отражение;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22