..
В расширившихся зрачках Майгатова плескалась белизна снега с черным крестом на ней. Эдуард лежал ничком, широко разбросив руки, будто хотел обнять всю землю, и очень напоминал крест.
- Ты убил его! - истерично закричали сзади. - Ты убийца!
Он обернулся, и на место исчезнувшего креста в зрачки ворвалось обезображенное страхом и ненавистью лицо Лены.
- Он сам... Я не...
- Ты, ты, ты! Ты убил его! - подступалась она к нему.
Майгатов хотел сказать что-то, но пронзившая его догадка омертвила слова в горле. Он вдруг ясно, как после вспышки, осветившей ночь, понял, что Лена все-таки любила Эдуарда, что он был для нее первым, а не Майгатов, что любила она его и как мать сына, когда давала списывать в школе уроки и когда сама за руку привела его в секцию стрельбы, и как дочь - отца, когда восхищалась сначала его успехами в спорте, а потом - нахлынувшим богатством, и как женщина - мужчину. И когда он отверг эту третью, самую важную любовь, она была на грани самоубийства, и только командировка в далекий, одним только расстоянием способный излечить ее Йемен, спасла Лену от страшного шага. Его звонки через тысячу километров, его просьбы приехать медленно-медленно, по каплям заполняя, казалось, опустевший сосуд, вернули любовь. И никакой Майгатов уже ничего не мог изменить. Если бы не Анна, испугавшая ее на даче, она бы приняла их предложение об интимных услугах. Не сразу бы, но приняла, потому что вместе с этим согласием она бы навсегда приобрела Эдуарда. Маленького, лысеющего человечка с глазами-бусинками.
Он снова посмотрел вниз, на крест, вокруг которого уже собиралась толпа, и все-таки выдавил:
- Он сам... Я его даже пальцем...
- Ты, ты его убил! - машинально повторила она и прижала к губам твердые кулачки. - Ненавижу! Ненавижу! Откуда ты взялся на мою голову?!
Ледяной ветер шевелил ее волосы. Ему так хотелось их поцеловать, ему так хотелось обнять ее хрупкие плечи, и он еле вытерпел эту муку, проходя мимо нее. Отошел на несколько тяжелых шагов и вполоборота тихо сказал:
- Я любил тебя.
Она ничего не ответила.
Майгатов бросил прощальный взгляд на ее подрагивающие плечи и спустился по лестнице на площадку технического этажа.
Пацана там уже не было.
Люди, которых он сегодня встречал, почему-то исчезали, переставали для него существовать. Черная, страшная бездна поглощала их, и он был бессилен перед этим смерчем.
_
6
Майгатов не помнил, как доехал до квартиры, как вошел в нее, как упал прямо в одежде на все еще постеленную посреди комнаты на матрас простыню, на сбившиеся комком подушки. Он лежал лицом к стене, слепыми, невидящими глазами смотрел на старые, некрасивые обои и больше всего хотел умереть. И от того, что он очень этого хотел, Майгатов даже не двигался.
Сначала он ощущал боль. Но потом затих, онемел синяк на бедре, исчез, словно сполз на подушку, червь, точивший бровь, перестало ворочаться лезвие в горле. Бетонные стены дома, лакированный паркет, стоящие справа от него с удивленно наклоненными дугами ножек раскладушки, пустой беззвучный воздух начинали казаться частью его самого. Их мертвое, холодное молчание было ему понятно, потому что он сам медленно становился частью этого молчания. Мысли исчезли. Их место в голове заняла горечь. Противная зеленая горечь. Словно все плохое, злое, отвратительное, пошлое, мерзкое, с чем сталкивался он в последние месяцы, вытеснило последние остатки хорошего и теперь властвовало над ним. И весь мир вокруг казался таким же злым, отвратительным, пошлым, мерзким. Свет, которого он так долго ждал, и который так ярко блеснул во взгляде Лены, превратился во мрак. Страшнее этого мрака не было ничего. Именно из-за него он и хотел умереть.
Наверное, где-то существовало время, текла жизнь, рождались и умирали люди, кто-то смеялся, а кто-то рыдал, а он все лежал и не находил в себе силы почувствовать собственную нужность для этого мира. Даже ощущение песчинки, испытанное в Севастополе, было оптимистичнее его нынешнего состояния. Сейчас он не мог даже позволить себе такого представления, потому что песчинка - часть мира, а он не хотел быть частью т а к о г о мира, который он узнал.
Бездна. Страшная, черная бездна болотной тиной всасывала в себя, обволакивала руки, ноги, тело, мозг. Страшный новый мир, в который он так медленно погружался и, наконец, погрузился там, на даче у человека уже без бородавки, оказался сильнее его. И сильнее Иванова... Иванов? А кто это?
Он еще раз повторил фамилию и вдруг уловил, что от нее не исходит ни зла, ни мерзости, не исходит ничего черного. Фамилия дышала светом, и он, непонятно зачем, вдруг ухватился за нее и начал медленно вытягивать себя из бездны, из зеленого кипящего варева.
Майгатов сел и только тут заметил, что в комнате светло. Сначала он подумал, взглянув на часы, что пролежал совсем немного, а ощущение тьмы не было ощущением ночи. И лишь когда вспомнил, во сколько он пришел к Эдуарду, вдруг понял, что ночь все-таки побывала в комнате, что он лежал недвижим почти сутки. Он вспомнил желание смерти и ему стало стыдно за себя. Майгатов обвел мутным взглядом стены, раскладушки, телевизор с черным брикетом "видака", окна, словно боялся, что они запомнили его слабость, и все-таки встал.
Дернуло занывшее бедро, кольнула бровь, еле пропустило глоток горло, и он опять вспомнил Иванова. Заставил себя пройти на кухню и набрать номер телефона.
- Слушаю вас, - вытек из трубки грустный женский голос.
Наверное, нужно было назвать его по имени, но имени-то он как раз и не знал. Иванов да Иванов. Как тот же Силин. Есть фамилия у человека, а имени нет. И он попросил Иванова, а в ответ услышал странный вопрос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92