Он подыгрывал, делая вид, что его крайне занимает происходящее в особняке, хотя на самом деле подобные мелочи его совсем не интересовали. Как-то раз он признался, что почувствовал себя стариком в тот день, когда ему впервые пришлось притвориться, будто его интересуют скучные вещи. По правде говоря, он редко вел себя как старик, особенно если дело касалось его навязчивой идеи – фабричной трубы и зловонного газа, во имя борьбы с которыми он прочесывал улицу за улицей, разнося сплетни и слухи.
Постепенно и я узнавал о сеньоре Аните сплетни, ходившие в нашем квартале. Какие-то капитан решительно опроверг, другие подтвердил – например, что у сеньоры Аниты уже не первый раз жил мужчина: три года назад в особняке не меньше месяца околачивался один механик из кинотеатра «Иберия», где она в то время работала; по словам капитана, он приходился сеньоре Аните дальним родственником и к тому же был очень болен. Его выгнали из пансиона, и ему негде было жить; он все время кашлял и плевался кровью – я уверен, именно он заразил девочку, добавил капитан, – и хотя он был очень хорош собой и чистоплотен, сеньора Анита как-то призналась донье Конче, что чувствует к нему отвращение, особенно когда меняет простыни.
Неподалеку от дома, возле цветочной лавочки на улице Сардинии, капитан заявил, что срочно должен понюхать гвоздики, но, едва переступив порог, воскликнул:
– Даже сюда доносится зловонное дыхание этой пакости!
Хозяйка, худенькая невзрачная женщина, обескураженная нашим вторжением, прежде чем подписать петицию, которую капитан, как обычно, велел мне зачитать вслух, назвала мать Сусаны неотесанной деревенщиной:
– Столько лет здесь живет, а так и не научилась говорить по-каталонски – ни она, ни ее дочь.
Она заявила, что больше всего ее раздражают не любовники кассирши, а ее страсть к вину, обтягивающие юбки, вихляющая походка, дурной вкус и потасканный вид, от которого бедняжке, к сожалению, уже никогда не избавиться. Будь у нее муж, она бы меньше задом вертела, добавила цветочница.
– Мужчины считают ее аппетитной, не правда ли? – вкрадчиво поинтересовался капитан. – А она курит как паровоз. Но видите ли, сеньора Пили, чем старше и занудливее становишься, тем меньше хочется осуждать людей… Точнее, большинство людей. Вот почему я считаю, что Бог, который наверняка гораздо старше меня и еще больший зануда, не станет меня осуждать, когда мы встретимся там, наверху. Он скажет: проходите, сеньор Блай, располагайтесь со всеми удобствами. Вот что он мне скажет… В любом случае, сеньора Пили, если хорошенько подумать, чем бы ни занималась эта белокурая красотка с ее бурным темпераментом и соблазнительным задом, волновать нас может только одно: легкие ее дочки, разрушенные палочками Коха, а также поганый газ, от которого гниют цветы в их саду, а рано или поздно сгнием мы все… Вот почему я прошу вас поставить подпись – мы должны помочь вылечить легкие невинного ребенка, который непременно умрет, если не восторжествует справедливость и мы не добьемся, чтобы власти убрали чертову трубу или в крайнем случае сделали ее на несколько метров выше…
– Конечно, конечно, – засуетилась сеньора Пилар и выхватила у меня из рук петицию. – Давай, сынок Я подпишу. Разве отвяжешься от этого старого болтуна?
Цветочница добавила, что не стоит так драматизировать ситуацию; ей, например, вовсе не кажется, что Сусана вот-вот умрет. Еще она заявила, что туберкулез – болезнь романтическая и не надо преувеличивать… Уже стоя в дверях, капитан обернулся к сеньоре Пилар и предупредил, чтобы она была поосторожнее, когда ясной безоблачной ночью, поддавшись сентиментальному настроению, будет рассматривать звезды. Звезды не мигают, сказал он, все это вранье, на самом деле они выпускают белую пыльцу, которая высушивает глазные нервы, и человек может ослепнуть.
– Хватит молоть чепуху! – разозлилась цветочница.
– Все это вранье метеорологов, – добавил капитан. – Звезды не светятся. Все они погибли много миллионов лет назад. Вчера вечером об этом передавали по Независимому радио Испании.
На улицах квартала он чувствовал себя как рыба в воде. Я спросил, почему он в свое время не бежал из Барселоны, как Ким, Форкат и многие другие, как несомненно поступил бы и мой отец, если бы не пропал на фронте.
– Я умру в квартале Ла-Салуд, – проворчал он. – Отсюда меня никто не прогонит, мое сердце будет похоронено здесь».
На площади Санлей капитан немного отстал, и, обернувшись, я увидел, что он преспокойно мочится в канализационную решетку. Мутная густая струя, затейливо изгибаясь, бесшумно исчезала в отверстии на мостовой.
– Не надо, капитан, ну пожалуйста. – Я дернул его за плащ, но он даже не шелохнулся. – Пожалуйста.
– У Человека-невидимки моча тоже невидимая, – огрызнулся он.
– Но вы не Человек-невидимка, черт возьми! – Рассерженный и смущенный, боясь, что нас кто-нибудь заметит, я затопал от ярости и капризным тоном, от которого самому сделалось противно, добавил: – Я знал, что в конце концов вы сделаете какую-нибудь глупость!
– А чего ты от меня хочешь? – удивился он. – Ведь я всего-навсего старый болван!
– Идемте, капитан, уже поздно.
Потом он остановился поболтать с хозяином молочной лавки на улице Сан-Сальвадор, где сеньора Анита покупала Сусане молоко. Капитан попросил его поставить подпись, чтобы беззащитная больная малышка наконец вздохнула свободно, однако молочник заявил, что все это глупости и мы напрасно теряем время, кроме того, по его мнению, жалкий десяток подписей нечего не изменит. Попутно он делал мне знаки, чтобы я поскорее уводил старого пердуна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67