он выпрямился, его раненая голова коснулась брезента воображаемой палатки, стоявшей у реки.
Он высунулся наружу как раз в тот миг, когда Ориоль в бессчетный раз рухнул, сраженный пулей. Кто-то за спиной капитана лежал на носилках и все время стонал, – быть может, это был его второй, семнадцатилетний сын; он тоже сражался на Эбро, заболел тифом и теперь умирал. Капитан выругался и велел ему замолчать:
– Хватит, мальчик! Потерпи!
Его бедный мальчик хотел умереть дома. Наконец он замолчал, и капитан посмотрел на него с сочувствием:
– Вот так-то лучше, – сказал он. – Умирай тихонько, как птичка. Здесь ты умрешь или дома, – какая разница, сынок; но только умирай тихонько, ладно? Не безобразничай.
– Что ты там бормочешь? – проворчала жена.
– Я не с тобой разговариваю, – ответил он. Его горячечная голова вновь задела палатку, он выбрался наружу и ринулся в самую гущу тумана. – В прошлом месяце над рекой просвистели две шальные пули, – продолжал он. – Одна угодила в Ориоля, другая – мне в голову. Эта сукина дочь засела у меня прямо в мозгу, но когда она туда влетела, я, к счастью, ни о чем важном не думал. Так что пойду пройдусь.
Бетибу кивнула. Черные блестящие кудряшки вились вокруг ее гладкого и круглого, словно фарфорового, лба. Она скривила рот в форме сердечка – алый, словно мякоть арбуза. На капитана она по-прежнему не глядела и, возможно, в самом деле не слышала, о чем он говорит, так как почти оглохла; но она знала, что он все еще здесь, в комнате, неуверенно топчется рядом с ней. Обращалась к нему Бетибу исключительно по фамилии:
– Блай, болван ты эдакий, – сказала она на своем безукоризненном каталонском, на каком уже мало кто говорил. – Совсем с ума спятил.
– Дорогая, я пошел гулять, – объявил капитан. – На обратном пути пройду мимо Лас-Анимас и укушу священника. – Он наблюдал, какой эффект произвели его слова на Бетибу, и добавил: – Раз я недобитый большевик, проклятый масон и руки у меня по локоть в крови, буду вести себя как подобает. Прав я или нет, душа моя?
Донья Конча снова ответила по-каталонски – когда-то между собой они говорили только на этом языке. Позже мать рассказала, что однажды, несколько лет назад, во время одной из таких ссор, – а ссорились капитан с женой, разумеется, исключительно по-каталонски, – у него случился удар, он вдруг умолк и рухнул на пол, а когда пришел в себя, у него начало двоиться в глазах, и отныне он изъяснялся только по-испански. Он сам не знал, почему так вышло, но, как ни старался, обратно на каталонский перейти уже не смог. С тех пор он говорил по-испански, а донья Конча, слышала она его или нет, всегда отвечала ему как прежде.
– Хватит чушь нести, – проворчала она.
– Я только предупредил тебя, что иду гулять, что в этом такого? – обиделся капитан. Теперь он говорил громче, и она его слышала. – Я такой тощий, оборванный и страшный, что меня ни одна собака не узнает. Я сущее чудовище, агент Москвы – ну и пусть, в этом костюме пешехода, попавшего под трамвай, никто меня все равно не узнает.
– Будешь ты по-человечески говорить или нет? Бездельник несчастный!
Капитан спокойно застегнул плащ.
– До свидания, киска. Я скоро вернусь.
– Куда тебя черт понес? Псих!
Я так и не узнал, удалось капитану в тот день выйти погулять или нет, потому что ушел первым. Донья Конча наконец заштопала носки, вывернула их на лицевую сторону, ловко орудуя своими маленькими проворными ручками, сложила, подала мне, и я помчался домой.
6
В середине марта братья Чакон перенесли свой лоток с потрепанными комиксами и зачитанными переводными романами на улицу Камелий и теперь стояли на углу возле изгороди, окружавшей сад Сусаны Франк, дочери Кима, которая уже полтора года болела туберкулезом и не вставала с постели. Сусане было пятнадцать. Мы с ней почти не общались. Раньше она частенько играла возле Лас-Анимас с девочками из приюта, и когда прошел слух, что она кашляет кровью, мы не поверили: она всегда была такой здоровой и веселой, жила в чудесном особняке с садом, к тому же поговаривали, что ее отец оставил им с матерью кое-какие деньги. Но, оказавшись одна, рассказывала донья Конча, мать едва сводила концы с концами, ей пришлось продать драгоценности и устроиться на работу, так что по вечерам она работала кассиршей в кинотеатре «Мундиаль» на улице Сальмерон и еще плела кружева – Бетибу приносила ей заказы. Однако, несмотря на все старания, жилось ей несладко, особенно когда заболела дочка; говорили, муж больше не присылает ей из Франции денег, и она, само собой, не брезгует принимать от мужчин известного рода помощь. Сплетни о похождениях сеньоры Аниты выводили Бетибу из себя; она тоже была любительницей посплетничать, но этим слухам не верила, утверждая, что их распустили завистливые соседи.
Сусана целые дни проводила в постели, на полукруглой застекленной террасе, выходившей в сад – самой светлой и веселой части особняка; с улицы было видно, как она лежит среди подушек, а вокруг клубится поднимающийся из кастрюли ароматный пар, который увлажнял воздух на террасе и оседал на оконном стекле. На ней всегда была нарядная сиреневая или розовая сорочка, черные волосы спадали на плечи. Чтобы развлечься, она красила себе ногти перламутровым или вишневым лаком, читала журналы, слушала радио или аккуратно вырезала из газет рекламу кинофильмов. В углу террасы на переносной железной плите, которую топили углем, день и ночь дымилась кастрюля с эвкалиптовым отваром. Кривая труба, словно длинная толстая змея, тянулась под потолком и выходила на улицу через круглое отверстие, аккуратно проделанное в оконной раме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67