Хуан сжимал голову Финито обеими руками, словно боясь, что она оторвется, и тот постепенно начал приходить в себя, отполз с середины тротуара и в конце концов с большим усилием сел, прислонившись спиной к стене. Одна из домохозяек отерла с его лица зеленую жижу и заявила, что такие припадки случаются от слабости, что называется, на пустой желудок.
– Сеньора, мы не ели уже пять дней, – захныкал Хуан.
Старушка, жившая напротив лавки, вынесла банку сгущенного молока и протянула голодным ребятишкам. А когда Финито с трудом поднялся на ноги, торговка вареными бобами принесла из лавки целый пакет дымящейся фасоли – килограмма два, не меньше, – подала его Хуану и сказала:
– А ну-ка, ребята, марш домой, обедать.
Хуан попросил меня помочь, вдвоем мы подняли Финито и поскорее смылись под сочувственные причитания сердобольных теток.
Только мы завернули за угол, Финито, как ни в чем не бывало, встал на ноги, улыбнулся и похлопал меня по плечу.
– До чего ж ты бестолковый, – сказал он.
В этот миг я его ненавидел, хотя в глубине души меня мучила зависть: за три месяца, пока мы не виделись, он не только собирал на продажу зачитанные комиксы, но и освоил новый способ зарабатывать на жизнь – разыгрывать припадки, пуская изо рта зеленую пену, тогда как я не выучился ничему, кроме разве что игры на бильярде. На площади Норте братья уселись на скамейку и с аппетитом закусили горячей фасолью, от которой я отказался, а потом, проковыряв перочинным ножиком две дырки в банке со сгущенкой и высосав содержимое, объяснили фокус: прежде чем упасть на тротуар, Финито сунул в рот зеленую акварельную краску и щепотку соды. Оставалось только сделать соответствующую физиономию и пустить в ход актерские способности. Я чувствовал себя полным идиотом – меня одурачили двое неграмотных вшивых чарнего, я поддался на дешевый розыгрыш, и теперь они надо мной издевались, уписывая вареную фасоль со сгущенкой. Я вскочил и умчался прочь, даже не попрощавшись.
В то время я еще не знал, что в конце весны, совсем неподалеку от этого места, на улице Камелий, меня, а также капитана Блая ожидали куда менее безобидные фокусы и розыгрыши.
4
Моя мать работала поварихой в больнице Сан-Пау и обедала там же. Она уходила из дому, когда я еще спал, оставив мне готовый завтрак – как правило, вареный рис, иногда фасоль с треской или принесенные накануне лишние порции. За день она так уставала, что, придя домой, сразу ложилась спать. Мы жили в доме на улице Сардинии, возле площади Санлей, в крошечной квартирке на третьем этаже. Иногда я возвращался домой позже матери – это случалось в те дни, когда я допоздна играл на бильярде в баре «Хувентуд», – и, приоткрыв дверь ее спальни, подолгу всматривался в темноту, пытаясь расслышать хоть какой-нибудь звук – дыхание, шорох простыней, скрип кровати или кашель, желая убедиться, что она уже дома.
Незадолго до появления Нанду Форката и истории с канавой мне поручили непростое дело: присматривать за полоумным капитаном Блаем. Жена капитана донья Конча, наша соседка, договорилась с матерью, чтобы по утрам я гулял со старым психом неподалеку от дома, покуда не подыщу себе работу.
– Не спускай с него глаз, – наставляла меня мать. – Осторожнее с трамваями и машинами и следи, чтобы к нему не приставали хулиганы. Не води его дальше Травесера-де-Грасиа. И не разрешай жечь газеты!
Сеньора Конча давала капитану несколько песет на стаканчик вина, велев мне заходить только в те таверны, где его знали, не ввязываться в пьяные споры и, главное, следить, чтобы старик не разговаривал о политике с незнакомыми людьми, а не то еще сболтнет какую-нибудь глупость и нам придется вызволять его из участка…
– Хорошо, постараюсь, – послушно отвечал я им обеим, матери и сеньоре Конче, а про себя думал: кто сумеет заткнуть рот старому дуралею или заставит его идти туда, куда ему неохота?
Первые дни мне было не по себе. За три года капитан не прошел и ста метров по прямой линии и ни разу не высунул нос из дому. Он прятался в крошечном закутке, где некогда была ванная, пролезая туда через платяной шкаф без задней стенки, за которым скрывалась дверь. За последние годы он сбросил килограммов тридцать, проиграл войну, потерял двух сыновей и уважение супруги, а заодно добрую половину мозгов, которых и раньше-то было не слишком много. Первое время соседи его не узнавали, потому что он так боялся всего на свете, что выходил на улицу в диковинном костюме «пешехода, попавшего под трамвай», – как сам он объяснял в тавернах – «идущего на поправку безымянного пациента Больницы иностранных колоний на улице Камелий, который вышел пройтись и выпить глоточек вина, разумеется, спросив разрешения у медперсонала». При этом он гордо демонстрировал пьяным с утра забулдыгам, которые слушали его разинув рот, широкий плащ, полосатую пижаму, фетровые тапочки и безумную забинтованную голову – эдакое гигантское яйцо из марли и неопрятных клочьев ваты, сквозь которые торчали взъерошенные седые волосы. Прежде костюм довершали темные очки, но к тому времени, как он стал местной знаменитостью и я начал выходить с ним на прогулку, он перестал их носить. Капитан признался, что во время долгого затворничества ему казалось: стоит ему выйти на улицу, и он увидит разрушенные дома, дождь из пепла, горы мебели, домашнего скарба и гробов, мародерство, грабежи и ужасную бурю – молнии, гром, бешеный ветер, хлопающий дверями и окнами, брызги крови на стенах тесных комнатушек, проглядывающих сквозь разбитые фасады домов… Он был уверен, что город безлюден, мертв, опустошен чумой или бомбежками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67