— Сядь, Букиа! — сказал учитель.— Ну-ка, вспомним,
дети, на чем мы остановились в прошлый раз? — спросил Шалва и украдкой поглядел на доску.
Листа мирабели, который он нарисовал мелом на прошлом уроке, уже не было, но не было видно и пробоины.
— Так, на чем же мы остановились?
— Вы спросили, когда у нас начинается пахота,— сказал Маци, вставая.
Учитель нахмурил лоб. Пахота! Он не хотел сейчас о ней думать. Пахота. Перед глазами учителя встало поле Чичуа, гвардейцы, напирающие на толпу, изогнутая бровь капитана и его щегольски закрученные усы, встало перед его глазами и виноватое лицо Джвебе, его рука с нагайкой, и искаженное горем лицо упавшей на борозду Маки, и упрямое и суровое лицо Беглара... Вспомнились учителю и слова Зосиме Коршиа: «Если правительство наше родное, зачем оно грозит нам пушкой?»
Учитель мотнул головой, чтобы отогнать эти назойливые видения.
— Учитель,— встал Гудза.— Беглар Букиа сказал моему отцу, что заречная земля все равно будет нашей.
— И моему отцу он то же самое сказал,— поднялся Готойа.
— В духане Харитона Харебава люди о том же говорили.
— И на мельнице.
— И провизор говорил.
— Садитесь! — махнул рукой Шалва. «Силой человек себе счастья не добудет»,— вспомнились ему его же слова, сказанные тогда в поле. Он всмотрелся в лица детей и, помедлив немного, сказал: — Кто терпелив — тот серебро, кто нетерпелив — тот огонь.
— Больше терпеть не будем, говорят.
— Мы и так много терпели, говорят.
— Настало, говорят, наше время,— сказал Гудза.
— Кто это тебе сказал, Гудза? — спросил учитель.
— Кочойа Коршиа мне это сказал.
Учитель улыбнулся.
— Ну, ладно, я вас послушал, а теперь продолжим урок.
— Учитель, правда, что будет война? — подняв руку, спросил Утуйа Тодуа.
— Говорят, что на нас идут большевики-людоеды.
— Человек человека не ест, дети, человек помогает чело веку,— сказал учитель.
— Говорят, будто все у нас отнимут, последний кусок вырвут изо рта.
— А вы не верьте, — сказал учитель.
— И что школу сожгут, говорят.
— Неправда!
— Сожгли же гвардейцы парту Готойа и Маци.
— Гвардейцев за это накажут.
— Отец сказал, что не накажут.
— Накажут! Виновные от наказания не уйдут.
Не выспавшийся, бледный, измученный Евгений Жваниа быстрыми шагами ходил по кабинету председателя общины. Могло даже показаться, что он ходит так со вчерашнего дня, что он еще ни разу не остановился, не присел. Нет, конечно,— он и останавливался, и поужинал, и даже надеялся часок- другой поспать, но глаз сомкнуть всю ночь не смог. Сам не мог заснуть и Миха не дал. Всю ночь думал Евгений Жваниа об одном и том же. Все об одном и том же. «Война у порога. По городам и селам рыщут большевики. Что-то делать сейчас, что-то предпринимать — все равно что толочь воду в ступе. Крестьяне давно уже против нас. Мы обманули их. Мы своими руками перерезали себе горло, своими руками разрушили свой дом. Хотя какой это был дом, это был карточный домик. Мы посадили себе на голову большевиков, дали им право на демонстрации, митинги, агитацию, дали им право бороться с нами. И вот мы повержены, а они торжествуют». Думы одолели его — черные думы, горькие думы,— отделаться от них Жваниа уже никак не мог. «Народ — слепая толпа,— думал Жваниа, — кто больше пообещает ему, за тем он и пойдет. У неимущего и бессильного нет никаких патриотических чувств, да и вообще патриотизм человека — это его земля, его дом, его имущество. Народ поддерживает того, кто больше пообещает. Большевики обещают народу все — заводы, фабрики, шахты, транспорт, небо и землю,— все народу в вечное владение. Что можно противопоставить народу, которому все это обещано? Нашу армию, нашу гвардию, горстку юнкеров? Мы обманываем себя, мы хватаемся за соломинку».
Эти мысли подняли Жваниа с тахты еще до рассвета. Он умылся и тщательно, как обычно, вычистил одежду. Он не изменил бы этому правилу, даже если бы загорелся дом. И чуть свет, даже не позавтракав, Жваниа отправился в правление сельской общины. И Миха поплелся за ним, не понимая, что так волнует Жваниа, что заставляет его отказываться от сна и завтрака. Ведь все равно, куда ни кинь — везде клин. Ведь все равно ничего из . этой затеи наших болтливых политиков не получится.
И снова шагает из угла в угол по кабинету председателя общины Евгений Жваниа, снова вертит в руках очки и думает, думает... А Миха Кириа стоит у окна, курит и мастерски пускает красивые кольца дыма.
На подлокотнике кресла у стола сидит капитан Глонти и с усмешкой смотрит на члена учредительного собрания. Вздернутый ус капитана вздрагивает, изогнутая бровь его то и дело убегает под папаху. Усмешка, казалось, суживала его лицо, а возможно, оно и на самом деле вытянулось от таких же сомнений и страхов, какие мучили Евгения Жваниа. Но капитана ждала еще более страшная участь, чем- этого политикана,— опасная и печальная участь ждала командира карательного отряда капитана Глонти.
До пятого класса кутаисской классической гимназии Вахтанг Глонти был образцовым учеником, но в шестом классе попал в дурную компанию, пристрастился к вину и картам, стал завсегдатаем публичных домов и, конечно, махнул рукой на учебу. Дважды он оставался на второй год в одном классе, но вдруг одумался, взялся за ум и, оставив гимназию, поступил в военное училище в Одессе. Бесстрашный кавалерийский офицер, он почти три года сражался на германском фронте, а после революции воевал с большевиками, сначала под командованием Деникина, затем Врангеля. Когда барона Врангеля сбросили в Черное море, Глонти удалось бежать в Грузию, в родной Кутаиси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53