«...гроза — это разрешение конфликта, который давно назревал. В этом кроется психология боязни и одновременно ожидания первого громового удара»... Засыпая в своей каюте, которая скрипела и раскачивалась, как старые качели, под шум дождя и ветра, он вспомнил затонувшее ведерко с надписью «Т/х Саранск». Он знал, что эту ночь будет спать спокойно.
Утро было тихое, с белесым туманом. «Лесков» стоял, ожидая, пока туман рассеется. Виновато всплескивала Волга — притихшая и ласковая, какой бывает его Кира после очередного «объяснения в любви».
Потом подул ветерок, туман засветился, сдвинулся. Выглянуло солнце. Пассажиры, жмурясь и позевывая, разгуливали по палубам. Дорофея Юрьевна жаловалась на плохую ночь,— завтрак прошел под знаком бессонницы.
— Как вы думаете, у меня сегодня не будет спазма? — спрашивала она.— Вы уверены?
Чтобы утешить ее, он рассказал, как одна из его больных, страдавшая бессонницей, приняла по ошибке слабительное вместо снотворного и тут же уснула как убитая. Но Фею это не успокоило.
— Я такая впечатлительная,— говорила она.— Не могу забыть, как он упал. Там, в салоне...
Старик между тем был молодцом и с нетерпением ждал Кинешмы. Тем более, что ему было разрешено подняться и выйти на палубу.
В Кинешму пришли с опозданием, и радиоузел объявил, что стоянка будет сокращена. Город был хорошо виден с реки. Они втроем сошли на берег, побродили по тихим улочкам, вдоль которых росли подорожник и гигантские лопухи. Все было свежее, яркое, омытое ночным дождем. Общий стиль построек был тот же, что в Касимове,— купеческий, но размах не тот. Все, что успели они повидать, укладывалось в строчку старой песенки — «церковь и базар, городской бульвар»... Чтобы всю жизнь вспоминать эти улочки и скамейки на бульваре, вытянутом вдоль реки, надо было здесь родиться, вырасти, переболеть первой любовью, которая, как и корь, иногда дает осложнения. И услышать, как выстрелы чередуются с трелями соловья...
— Прекрасный город,— сказал он старику.— Вы были правы.
Старик сиял. Вечером он уже сидел на корме, в компании таких же, как он, стариков и пионеров — они сели в Кинешме и направлялись в Москву, на экскурсию. Гармонист, он же старший вожатый, растянул мехи, и старики подпевали пионерам, когда попадалась песня «со стажем»,— «Катюша» или «Там вдали, за рекой, догорали огни»...
Позади был Плёс, с его двумя улицами — каменной нижней и верхней деревянной, с георгинами и золотыми шарами у ворот. Позади была Кострома, куда пришли вечером,— чистенькая, с гирляндами цветных лампочек в парке, где уже играл духовой оркестр. Со старыми тополями. Их черные стволы сливались внизу с темнотой, а серебряная листва — с еще светлым вверху небом...
Впереди было Рыбинское море, Углич, канал с его шлюзами, Химкинский речной порт...
Впереди был Довлетов, операционный стол, наркоз, десять процентов надежды...
Катя подружилась наконец с двумя девушками своих лет, на которых давно поглядывала, и не расставалась с ними. Кира скучала.
Немолодая пара — чувствовалось, что они едва знакомы,— беседовала о балете. Он упоминал имя известной балерины, говоря: «Я был с ней на короткой ноге». Он не чувствовал всей нелепости этой фразы.
Ну вот, моя дорогая! Такие мои дела. Если существует телепатия, ты получила уже несколько моих писем. Прости, что они так отрывочны и печальны... «Кругосветка» моя чересчур коротка. Впрочем, как всякая «кругосветка», если рассматривать ее в ином измерении...
По силе и остроте всего, что я пережил и прочувствовал, это было самым большим моим путешествием. Сейчас я почти спокоен.
...Чайки вились за кормой. Казалось, невидимая рука сыплет и сыплет что-то белое.
— Сегодня на ужин сосиски,— сказала Дорофея. Она была в сиреневом платье с глубоким вырезом. И в янтарных бусах.— Безумно хочется! Как вы считаете, мне можно сосиски?
— Милая Дорофея Юрьевна,— сказал он, делая ударение на каждом слове.— Вам можно все! ВСЕ НА СВЕТЕ ВАМ МОЖНО!.. Все, кроме зернистой икры!..
— Какой вы! — сказала она кокетливо. И очень удивилась, увидев в его глазах слезы.
1970
ОХОТА
Совещание по качеству, которое проводил он по четвергам, закончилось, как всегда, в тринадцать ноль-ноль, а спустя четверть часа он, уже в шляпе, в тонком осеннем пальто, сухой и легкий, спускался к машине, ожидавшей его возле входа в управление.
— Шёметом, Вася,— сказал он, садясь рядом с шофером.— К речному вокзалу.
— Есть к речному вокзалу,— сказал Вася. И черная «Волга» с белыми занавесками на заднем стекле понеслась, чуть превышая предел дозволенной скорости. Был ветреный солнечный день, неожиданно яркий после долгого ненастья. Такие в середине октября уже редкость, они стоят отдельно один от другого, и так же отдельно сохраняет их память. Впрочем, Кульков уже знал, что этот день будет особенным и запомнится.
Перед совещанием Анфиса, его секретарь, заглянула в кабинет и сказала своим тихим и всегда как будто испуганным голосом, который его раздражал:
— Николай Семенович, вас какая-то женщина... Вторично звонит. Приезжая...
Кульков поднял трубку и услышал:
— Кулёк, это ты? Наконец-то!..
Голос ее он сразу узнал — низкий, с хрипотцой. Таким же был он и в школьные годы, когда она не была еще певицей, а просто девчонкой с лиловой кляксой от ручки на указательном пальце. И на контрольных списывала у него задачи по арифметике.
— Нонка, ты? — обрадовался он. И — на ее вопрос, как он ее узнал: — Начнем с того, что меня уже лет тридцать никто не зовет Кульком...
Он посмотрел на часы — до начала совещания оставалось семь минут.
— С лирикой потом,— сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30