..
У нее был низкий, глубокий голос красивого тембра. Кульков слушал ее и жалел, что не был на ее концерте. Не видел ее в том черном кружевном платье. Впрочем, и такая, в стеганой кухлянке и цветастом платочке, она нравилась ему. Пожалуй, ни одна женщина не нравилась ему так, как эта, пришедшая из его детства. Для чего? «Чтобы тебя повидать»... Ну вот и повидались. А любит она другого. Что она в нем нашла?
...И войди в тихий сад ты, как тень, Не забудь потемнее накидку...
«Меня так не любили,— думал Кульков.— Никто. Даже Зина... В чем тут дело?.. Должно быть, в том, что я не внушаю им жалости. Нонка любит его потому, что жалеет...»
Гордеев сидел, подняв воротник суконной куртки. Он слушал Нонну серьезно, чуть отрешенно. Кульков подумал, что, в сущности, совсем не знает этого молчаливого человека. Он пытался вызвать в себе жалость к Гордееву, но ощутил только острую, болезненную зависть...
По дороге ехали уже в полной темноте. Отмелькали огоньки Сарбая.
Шёметом, Вася! Забросим их к речному вокзалу и жмем в институт. Задача ясна?
— Есть к речному,— сказал Вася. Стрелка спидометра колебалась на отметке сто, клонясь к ста двадцати, когда начался асфальт.
Вега дремала, положив голову на колени Кулькову. Сзади ехали тесно — захватили с собой дядю Мишу.
«Ничего, в тесноте, да не в обиде»,— думал Кульков. Он думал обо всем сразу — о предстоящей лекции,— он читал хорошо, бывало, что студенты даже аплодировали ему... О том, что придется слетать на той неделе в Москву,— вызывают на совещание. И о том, что, пожалуй, сегодня был слишком резок. Не стоило так говорить с этим Фокиным... Все же зам. главного! Но когда же он научится четко излагать свои мысли? И эта дурацкая манера — «я вам еще раз повторяю, Николай Семенович»... Как будто это он, Кульков, такой непонятливый...
Он думал и о том, что завтра состоится ответный матч, его команда играет с командой «Топаз», своим главным соперником. Надо пойти поболеть за своих. Тем более что после каждой забитой шайбы они бросают взгляд на директорскую ложу, там ли он...
«Всё надо, надо,— думал он.— И всем я что-то должен. Конечно, я вправе требовать... Но что такое — право требовать в сравнении с правом просить?.. Что выше, человечнее этого права?..»
— Спасибо, Кулёк,— сказала Нонна.— Я очень рада, что повидала тебя...
Они стояли у речного вокзала, светившегося зеленым и красным неоновым светом. Он вышел из машины и обеими руками пожал ее маленькую холеную руку.
— Извини, что не могу проводить...
— Отойдем на минуту,— сказал Гордеев. Они отошли в сторону на два шага.
— У меня к тебе просьба,— сказал Гордеев. И чиркнул спичкой, закуривая.
Кульков почти не удивился. Он все время подспудно ждал этой минуты. Ждал и боялся. Но вот она наступила, эта минута, и он вместо разочарования ощутил облегчение... Все правильно. Он директор завода. У директора положено что-нибудь просить. Это, пожалуй, немножко грустно, но зато все стало на свои места. «Чтобы тебя повидать...» — вспомнил он.
— Выкладывай, только быстро,— сказал Кульков-директор.— Я сегодня добрый...
— Она там болтала разные глупости,— сказал Гордеев.— Не обращай внимания. И никому про это не говори... Ну, что мы ездили на острова...
— И это все? — спросил Кулёк.
— Все,— сказал Санька. И протянул ему руку: — Ну, бывай...
Это не означало, что он приглашал Кулькова к себе на чашку чая.
КАСАТКИНЫ
Касаткины живут в нашем доме уже второй год На нашей даче это единственные соседи — семья ласточек. В прошлом году их постигло несчастье: птенец выпал из гнезда. Я думала, что в этом году они поселятся в другом месте. Но они вернулись весной и, слегка подремонтировав свою квартиру, пустовавшую с осени, поселились опять у нас под крышей.
Наступила пора любви и веселья, кружения в голубом поднебесье. Как высоко они летали, как гонялись друг за другом! С каким озорным писком носились под вечер над родным гнездом! В ту пору мы часто теряли их из виду и никогда не знали — там, высоко в небе, наши ласточки или чужие.
Потом наступила пора забот. Легкое ли это дело — четыре рта! Четыре постоянно голодных разинутых желтых рта! С утра дотемна петляли Касаткины вокруг дома, подлетали по очереди к гнезду, садились на край, балансируя длинными раздвоенными хвостами, и снова взвивались в небо.
Сколько рейсов за день! В основном доставалось старику Касаткину. Он трудился для семьи буквально не покладая крыльев, и если присаживался на мгновение на один из двух проводов, протянутых к столбу напротив окна, моментально получал выговор от Касаткиной. Должно быть, она называла его лентяем, бездельником, черствым эгоистом.
В довершение всего она оставляла гнездо и сама взмывала в небо, чтобы увлечь за собой нерадивого, с ее точки зрения, супруга и тем самым окончательно посрамить его. Впрочем, вскоре Касаткиным стало не до ссор. Они очень уставали. Часам к трем пополудни, когда у птенцов наступал «тихий час», мать и отец сидели на проводах вблизи дома — один выше, другой ниже — и отдыхали, не глядя друг на друга, не общаясь, как отдыхают очень усталые люди.
Июль перевалил за середину. Уже завязались гроздья на рябинах, огурцы на грядках выбросили плети, ярко цвели маки. Пахло цветущей липой и сеном, разбросанным для просушки. По ночам гремели грозы, будили детей и птиц.
Наши птенцы росли. Укрупнялись. Из гнезда виднелись их большие головы с разинутыми клювами, белые нагрудники, щеки. Однажды под вечер у Касаткиных поднялся переполох. Резкий тревожный писк, мелькающие крылья, суета. Выглянув за калитку, мы увидели котенка. Перепуганного насмерть соседского котенка по имени Алтын.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30