— Господин офицер, вас, видимо, плохо информировали ! — сказал Титу с прежним спокойствием. — Иначе вы бы знали, что я вовсе не глухой, напротив, я прекрасно слышу.
Это удвоило ярость лейтенанта. Он было раскрыл рот, хотел выругаться, шагнул к Титу, остановился, вернулся и стукнул кулаком по столу... Потом плюхнулся на стул и сказал глухим голосом:
— Сударь... Прошу... садитесь!
— Благодарю! — серьезно сказал Титу, садясь на кушетку против стола.
— Да... да... значит...— пробормотал лейтенант, не глядя на него. — Тут в рапорте вы названы зачинщиком местных волнений... Прошу вас изложить все, что вы можете сказать на этот счет!
— С удовольствием, господин лейтенант! — мягко и почтительно сказал Титу, откликаясь таким образом на перемену тона, хотя офицер все еще бурчал, уткнувшись в бумаги. — Но прежде чем говорить, разрешите узнать, о каких волнениях идет речь?
— О волнениях в Лушке... Разве мы с вами не в Лушке?
— Я, например, не знаю, были ли тут какие волнения, господин лейтенант, хотя по роду своей скромной службы знаю все, что происходит в селе.
— Рапорт точный, сударь...
— Рапорт — да, конечно. Но почему вы не хотите удостовериться, правдив ли он?
— Вы полагаете, что он ложный?
— Этого я не знаю, господин лейтенант, я ведь не ознакомлен с ним. А какие же в Лушке волнения?.. Волнение — это что-то сходное с мятежом, неповиновением, беспорядками... А когда жандармы избивают п пытают десятки людей всех возрастов просто из мерного усердия либо из пагубного побуждения любой ценой выискать доказательства, соучастников пни агитаторов — разве это означает волнения?
Лейтенант, успокоясь, теперь смотрел на него большими глазами. Вдруг он сказал почти дружелюбным тоном:
— Вы хорошо говорите по-венгерски.
— Да, когда не могу говорить по-румынски,— ответил Титу, опустив голову.
Офицер смотрел на него несколько минут, потом всталl, прошелся два раза по комнате и, подсев к Титу на кушетку, спросил мягким тоном:
— Почему вы возмущаетесь, сударь? Чем вы недовольны?
— Мне больно видеть несправедливость! — проникновенно, из глубины сердца сказал Титу.
Лейтенант улыбнулся и похлопал его по плечу.
— Сударь, сударь, молоды вы, и жизнь не трепала вас. Вы вот обольщаетесь словами и принимаете их за реальности. Все это хорошо, но ведь слова остаются словами. Слова-то как раз и скрывают истинное лицо действительности. Это ребячество вверяться словам... Несправедливость, справедливость!.. Разве вы не видите, что все это одни слова, без всякого позитивного содержания?.. И вы из-за таких пустяков вынуждаете меня переводить бумагу на всякие протоколы, рапорты, глупости... Скажу вам по-дружески, меня это огорчает! Тем более что вы так превосходно знаете венгерский... Вы же интеллигентный человек, хорошо говорите по-венгерски, ну зачем вам вмешиваться в дела, которые вас не касаются? Жандармы свирепствовали, грубо обошлись с крестьянами — допускаю. Я верю тому, что вы говорите, хотя поступившие отсюда донесения обязывают меня не верить вам... Ну ладно, но вам-то что до этих пустяков? Почему вы не употребите свои способности на что-то полезное?.. И все вы так, а зря. А потом кричите, жалуетесь на несправедливость, иго, угнетение... Вы полагаете, что справедливость к чему-нибудь служит? А вы не думаете, что справедливость всегда должна быть за теми, кто устанавливает ее, иначе к чертям полетела бы всякая власть, всякий порядок... Разве я не прав, скажите?
— Правы, ибо вы представитель власти,— с грустной улыбкой сказал Титу.
При прощании лейтенант пожал ему руку, к удивлению унтера, который уже сделал соответственные приготовления, чтобы предоставить Титу казенную квартиру хотя бы на одну ночь.
Прошла неделя, и село приняло обычный вид, как будто ничего и не произошло. Потерпевшие мужики еще почтительнее кланялись унтеру, когда он важно вышагивал по улице, точно победивший петух.
«Как знать! Может, действительно прав лейтенант», — покорно говорил про себя Титу, видя его и предчувствуя, что тот идет к Вирджинии Герман. Один из крестьян, которых лупцевали жандармы, старик с седыми обвислыми усами, с карими умными глазами, зашел как-то в канцелярию и, рассказав, чего , он вытерпел, заметил под конец, задорно подмигнув: — Э, голубчик, хоть они и били нас и мучили, почли правыми саксонцев, а выгон все равно за нами остался, и теперь уж ни один из пэунишан не сунется на нашу землю!
Титу готов был расцеловать его. Твердость, звучавшая в голосе крестьянина, как будто возвышала и его самого, и в то же время он чувствовал твердую почву под ногами, точно врастал в нее корнями, которые уже никакая сила не могла уничтожить. «Вот на кого надежда! — подумал Титу. — Ни у меня, ни у Вирджинии, ни у Грофшору нет настоящих корней, мы не способны быть стойкими и выносливыми. Мечемся, куда ветер несет. Поэтому все, что мы делаем, — одно фиглярство. Только они и умеют жертвовать собой ради земли, потому что только они сознают, что земля — основа всего...»
Но с этой минуты он уже чувствовал себя бесполезным и чужим в Лушке. Что ему здесь делать, среди этих молчаливых, неутомимых борцов? Здесь не место мечтателям. И здесь, и в Припасе, и во всей округе. В бою нужны закаленные люди. А прочие рискуют пробавляться компромиссами, отрывать по кусочку от сердца, чтобы сладить с житейскими заботами... И у него вдруг возникло неодолимое желание уехать в Румынию. Там его место... Исчез прежний страх перед неизвестностью, от которого у него, бывало, сжималось сердце, при одной мысли выбраться .за Карпаты.
-- Я уеду в Румынию,— в тот же день объявил он Еуджении. — И скоро, очень скоро уеду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156