Таким образом, сразу же после крещения, они переехали туда со всем своим скарбом, выбравшись под вечер, «чтобы чужие не видели махров», как выразилась мать семейства. Их домик в Припасе опустел и осиротел, покинутый, точно неопознанный, убогий труп.
Пока они поосвоились, им все снилось, что они по-прежнему в Припасе, и они горевали, просыпаясь в непривычной комнате. Милее стали им припасовские крестьяне, которые неизменно навещали их, когда бывали в Армадии. Хердели жадно выспрашивали у них новости и с интересом выслушивали, что старший сын Трифона Тэтару, вернувшийся осенью со службы, собирается жениться, что Джеордже у Томы Булбука просватался к Флорике Максимовой вдовы, что мальчонка Штефана Илины свернул себе ногу, катаясь на льду за воротами, что новый учитель заставляет учеников говорить по-венгерски и колотит их, чуть услышит румынское слово, и они, бедняжки, собьются на школьном дворе, как овечки, и боятся пикнуть... Даже г-жа Херделя, не любившая якшаться с простецами, радушно принимала их, как дорогих гостей, смеялась с ними, усаживала на хорошие стулья, уже не глядела на то, что они затопчут ей половики грязными постолами, жаловалась и кляла Армадию, заодно и тех, из-за кого ей пришлось распроститься с тишиной и покоем милого Припаса.
Работы у Хердели было многовато, но он не тужил, потому что, кроме жалованья, ему перепадали от Грофшору и кое-какие мелкие доходишки, так что всякий день он возвращался со службы сияющим и, вытряхнув на стол заработанные деньги, гордо восклицал:
— На, старуня!.. Что, довольна?
Однако главной их отрадой был сам Грофшору. Херделя непрестанно грыз себя за то, что так нехорошо обошелся с милейшим человеком. Впрочем, и сам Грофшору оценил его, убедившись, что он дельный и усердный работник. Правда, иногда он полушутя-полусерьезно все еще называл его «ренегатом», поминая старое.
— Полно вам, господин адвокат, выборы еще впе
реди! Живы будете, сделаем вас депутатом! - покаян
но сулил Херделя.
Грофшору на это полыщенно улыбался, он и в самом деле возлагал: большие надежды на предстоящие выборы. Он был человек благожелательный и, узнав поближе учителя, принял близко к сердцу его беду. Стал всем рассказывать про его последнее злоключение, расписывал, не жалея красок, придав всему эпизоду национальный оттенок. Херделя вскоре обратился в «мученика», «отважного заступника крестьян», в «жертву мщения венгров». Многие останавливали учителя на улице, энергично жали ему руку и шептали:
— Слышал я, мне Грофшору передавал, сколько вы натерпелись. Ох, и собаки, вот собаки!..
Херделе и приятно было, но он все же грустно кивал головой, так как это не меняло дела. От учительства его отстранили, дом пришлось бросить на произвол судьбы, самому корпеть ради куска хлеба, а впереди, может, так и не знать покойной старости.
Когда опять подошел срок суда с Белчугом, Херделя снова хотел заручиться медицинским свидетельством, что ответчица, г-жа Херделя, по болезни не может явиться на суд. Но Грофшору, услышав от него про неблаговидный поступок Белчуга на крещение, посоветовал другое, вскричав:
— Нет уж, будем судиться! Мы его так оттреплем, что он долго будет помнить!
И действительно, Грофшору вымотал из него душу на суде. Белчуг только бледнел и краснел, давился, а под конец заявил, что берет обратно свою жалобу. Когда адвокат указал потом, что истец — человек мстительный, вопреки своим священническим обязанностям не зашел с крестом к добрым христианам, за каковой проступок он, впрочем, должен будет дать отчет компетентным церковным властям, тут г-жа Херделя вспылила и, не сдержавшись, бросила прямо в присутствии судей:
— Помело!
Впоследствии Грофшору стал заверять Херделю, что ему нечего беспокоиться насчет решения окружного суда. Он берется выпутать его в лучшем виде. Отстранение от должности — сущая ерунда. Это даже почетно, когда отстраняют за исполнение национального долга, чем, по сути, и является защита обиженного крестьянина. Его счастье, что судья перевелся из Ар-мадии, иначе бы ему не было пощады, потому что судья подлейший был человек, хотел идти напролом, — известное дело, венгр. Херделя, как пострадавший, все сомневался и не верил, поэтому Грофшору страшно сердился, клялся и кричал, что «сбреет себе усы, если не добьется полного оправдания». В данном случае такое обещание кое-что значило. Вся Армадия знала, что Грофшору бережет свои усы пуще глаза и что го каждый день к нему на дом приходит парик-махер, совершает их омовение, помадит, подвивает их и подкручивает.
Через месяц после переезда Херделей в Армадию вернулась и Гиги из Виряга. Лаура родила девочку. Гиги погрустила по осиротевшему домику в Припасе, но довольно быстро утешилась. Здесь она постоянно видалась с подругами — то сама проведывала их, то они заглядывали к ней,— да и молодые люди теперь могли чаще видеть ее, увивались за ней, говорили ей комплименты, исполняли серенады... На танцевальном вечере в конце февраля она была вместе с родителями и повеселилась на славу. Зэгряну все время ходил за ней как тень; вначале она холодно держалась с ним, как с виновником их семейного несчастья, но потом все же убедилась, что он юноша культурный, благонравный, любезный и обходительный, что, впрочем, признала и г-жа Херделя.
С приездом Гиги Зэгряну стал чаще заходить к Херделе по школьным делам за советами и наставлениями, не преминув, конечно, перед уходом побеседовать и с барышней; с ней он делался необычайно меланхоличным и поминутно вздыхал.
Гиги, побывав у сестры, заметно переменилась, повзрослела, хотя ей не было и двадцати лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156