О
на шла в сад Шевченко, рубила сучья, ветки, сухие корни. Корней было много о
т вырванных при бомбежке деревьев. Корни горели хорошо. После взрывов ма
ма ходила по развалинам в поисках «деревянного». Из разрушенных домов лю
ди выносили все, что горит. Никому не нужными оставались на земле причудл
ивые бронзовые люстры, мраморные головки, большие фарфоровые вазы… За по
лбуханки черного хлеба на базаре можно было выменять золотые часы. Такие
вещи за бесценок отдавали люди, не сумевшие приспособиться к жестокому
времени. Когда уже нечего было продавать, они тихо умирали в нетопленых к
вартирах.
У нас в доме, на втором этаже, жила старенькая женщина с дочкой или внучкой
, не знаю. Девчушку немцы угнали в Германию. Ей было лет восемнадцать. (Я пом
ню, что мама долгое время боялась выходить на улицу. Всех молодых женщин у
гоняли в Германию. Когда она выходила, то надвигала платок на лоб и лицо па
чкала сажей.) Мама говорила, что часто видела старушку на базаре. Та продав
ала дорогие вещи. Старушка заболела и умерла, а пока ее хоронили, из кварти
ры успели вынести все ее вещи, даже книги Ч на растопку. Висела только люс
тра с бусиками, стоял железный остов кровати и в углу бронзовый человек д
ержал факел.
Процветал тот, кто принял железную логику Ч или ты, или тебя. Эти люди буд
то вынырнули из-под земли. Одни работали у немцев. Другие открывали лавоч
ки, кафе. А самые страшные стали полицаями. Их боялись больше, чем немцев. Е
сли полицай кого-то невзлюбит… Все! Полицаю достаточно намекнуть немцу,
что ты связан с партизанами… И тогда Ч конец!
Люди боялись друг друга. Разговаривали шепотом, с оглядкой. О делах на фро
нте Ч единственном, что волновало всех, Ч боялись заикнуться.
Когда я спускалась с ведрами по нашему переулку на Клочковскую, уже изда
ли видела огромную черную очередь за водой. Черной она казалась на белом
снегу.
Уже в наше, мирное, время в Москве, по телевизору, я часто вижу репортажи о р
ыболовах. Все они сидят нелепо близко друг к другу. И у каждого своя личная
лунка. А в 1942 году у нас в Харькове была одна на сотни людей. Я забываю, что ра
ссуждаю так уже в то время, когда все здоровы, сыты и даже в метре друг от др
уга ставят рекорды по ловле рыбы! Как это все Ч и зима, и рекорды, и прорубь
, и люди Ч не похоже на ту зиму, страшную, голодную зиму сорок второго! Люди
еле-еле двигались, экономили силы. А лед в Лопани был такой толстый, злове
щий. Его не пробьешь…
Стою в очереди закутанная с ног до головы. Торчит один нос. Руки и ноги зам
ерзают, едва только выходишь из дома. А еще идти до проруби. А еще стоять… А
люди в очереди серые, мрачные. И ни одного слова. Прямо гробовое молчание.
И дети сурово стоят. И тоже молчат. И так хочется с кем-нибудь поговорить! Ч
тобы не хотелось есть, чтобы не хотелось спать…
У каждого палка или кочерга Ч отталкивать трупы. Немцы зимой трупы сбра
сывали в Лопань. Течением их сносило сюда. Иногда они застревали около пр
оруби. Воду обязательно кипятили. И попробуй забудь эту кочергу! Никто не
даст. Все так смотрели на этого несчастного, как будто он Ч причина всех б
ед.
Сначала я всегда набирала два полных ведра. Это не те привычные эмалиров
анные ведра конусом с прочной полукруглой и гладкой ручкой. Такими мы пе
ред войной запастись не успели. Под ведра приспосабливались большие жел
езные банки, похожие на бидон, с отрезанным горлышком. А в пробитые по бока
м дырки продевалась проволока, перевитая несколько раз. Она нещадно врез
алась в закоченевшие ладони. Но воду я должна была принести домой. Так хот
елось порадовать маму! Сделаю десять шагов и понимаю Ч не смогу, не донес
у. Начинаю потихоньку отливать. Иду Ч отолью. Еще иду Ч еще отолью. Несу о
коченевшими руками проклятые ведра, считаю шаги: «Папа на фронте, ему тру
дно… всем трудно… маме трудно… Я донесу, я должна донести! Немного, но доне
су.»
И вдруг: «Айн момент, киндер! Ком, ком, гер! Шнель, шнель!» Немец отдает твою в
оду коню…
Домой идти? Выстоять еще раз очередь?.. Нет сил, ну нет же сил.
Вода нужна, и я поворачиваю назад, к проруби.

МЕНКА

Мама разложила на кровати папин габардиновый серый макинтош и свое темн
о-синее шевиотовое пальто с большим котиковым воротником.
Вот мама! Я думала, что она уже все продала. Сама ходит мерзнет, а пальто леж
ит. Ей всего жалко… Всегда она так.
Ч Ах, Вали, купили перед самой войной… Марк говорил: «Зимой будешь ходить
в самом модном»…

Папа всегда заставлял примерять нас обновки. Он так любовался нами, особ
енно мною, своей дочуркой. В тот жаркий день даже в нашей подвальной комна
тке было душно. Но мама «подчинилась» и надела новое зимнее пальто.
Ч Во, Лялюша! Тибе твой любимый муж, Марк Гаврилович, сделав подарок от чи
стага серца. Будишь ходить, як пава. Правда, ты етага не стоишь, ну ладно, хай
вже так будить…
И чтобы у мамы не упало настроение, он тут же сам надел свой макинтош и фет
ровую шляпу.
Ч Лель, глянь! Я як прохвессор… ну, пока не загаварю…
Папе очень нравилось произносить: инженер, доктор, профессор.
Ч А? Я такога ще зроду не носив… Бувало, у диревни батька лапти сплететь, а
мать новые штаны пошиить, да новые онучи… Та што там! Иду и света божжага н
е вижу! В усе лужи заглядаю! А щас в меня вже «макинтош». Э-э-эх! Лялюша! Ч И с
делав вдруг высокий прыжок, изогнувшись приземлился на полусогнутые но
ги, положил маме голову на грудь и повел ее по комнате, напевая танго «Я во
звращаю вам портрет».
Это танго он в то время разучивал на баяне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33