— Сразу видно, что мы люди одного круга, — с величавой приветливостью объявил Лузгаев, одобрительно посмотрев на твидовый пиджак и клетчатый галстук гостя. — Милости прошу в кабинет.
Кабинет оказался под стать хозяину: всё очень респектабельно, но с некоторым перебором.
— Как вы назвались — Фандорин? — Вениамин Павлович улыбнулся с видом знатока. — Хорошая фамилия, известная. Лузгаевы тоже старинный род, с пятнадцатого века. Столбовые дворяне. Вот портрет нашего родоначальника, государева стольника Никиты Лузгая. — Он показал на картину в золотой раме: краснощёкий бородач с булавой в руке. Судя по краскам, по невообразимости наряда, да и по булаве, которая стольнику совершенно ни к чему, портрет был фантазийный, недавнего производства, а родоначальник скорее всего липовый.
— А это мой прадед, акцизный чиновник.
С другого портрета, явно списанного со старого снимка, пучил глаза коллежский регистратор в наглухо застёгнутом вицмундирчике. Вот этот на роль лузгаевского предка вполне подходил, да и черты фамильного сходства прослеживались.
— Батюшка мой, ответственный работник ВЦСПС, — пояснил Вениамин Павлович, заметив, что гость разглядывает фотографию солидного мужчины с орденом «Знак почёта» на широком лацкане. — Ему пришлось скрывать своё происхождение, такие были времена. Вы привезли остальную часть рукописи? А что же милейший Филипп Борисович?
— Он в больнице.
— Ай-я-яй. Надеюсь, ничего опасного?
— Филипп Борисович в коме, — несколько исказил факты Ника, чтобы избежать лишних подробностей. — И неизвестно, удастся ли его из этого состояния вывести.
Лузгаев поцокал языком, выражая сочувствие.
— Его дочь Александра поручила мне связаться с вами. Она хочет получить назад то, что отдал вам её отец. Аванс, разумеется, будет возвращён, — прибавил Фандорин небрежным тоном, а сам внутренне замер.
Вдруг он попал пальцем в небо, никакого аванса уплачено не было, и сейчас его разоблачат?
Или, того хуже, вдруг Лузгаев скажет, что у него нет рукописи?
— В коме? — медленно проговорил Вениамин Павлович, никак не отреагировав на упоминание об авансе. — То есть некоммуникабелен?
— Иногда приходит в себя, но очень ненадолго, — придумал Ника. — Например, сообщил, что рукопись у вас — и снова потерял сознание.
— Да-да, все в целости и сохранности, не беспокойтесь.
У Николаса отлегло от сердца.
— Сколько вы заплатили Филиппу Борисовичу? — облегчённо спросил он.
Глаза коллекционера сверкнули.
— Разве Морозов не сказал?
— Нет. Я рассчитывал, что вы мне скажете.
— Ну конечно, конечно. В частных сделках, особенно между интеллигентными людьми, главное — щепетильность и абсолютная честность. — Лузгаев немножко подумал и осторожно, словно примериваясь, протянул. — Я заплатил господину Морозову пять… десят… тысяч. Да, именно пятьдесят.
Что ж, это было близко к Валиным расчётам.
— Значит, перстень и пятьдесят тысяч долларов?
И снова во взгляде коллекционера мелькнул непонятный огонёк.
— Перстень? А, нуда… Само собой. И пятьдесят тысяч. Только не долларов.
— Значит, евро, — кивнул Фандорин, вспомнив, как Саша говорила, что за лечение отец платил в европейской валюте.
Вениамин Павлович укоризненно развёл руками:
— Фунтов. Фунтов стерлингов, дорогой Николай Александрович. Я же говорил: я англоман.
Врёт, прохиндей, понял Фандорин. Пользуется тем, что Морозов недееспособен. Но Лузгаев ещё не закончил.
— Манускрипт я, разумеется, верну, если такова воля дочери… Кстати, с ней можно увидеться?
— Можно, — хмуро произнёс Николас. — Вы получите документальное подтверждение, что она дочь Морозова. Если хотите, вам дадут и справку из больницы о состоянии Филиппа Борисовича.
— Что вы, что вы, я вам верю! — замахал руками англоман. — Порядочного человека сразу видно. Всё будет очень просто и цивилизованно. Я отдаю дочери манускрипт нашего величайшего писателя и гуманиста, а вы возвращаете мне аванс, пятьдесят тысяч фунтов. И про перстень не забудьте. Плюс неустойка за нарушение договорённости. Пускай это будет… ну, чтоб не жадничать, ещё половина этой суммы. Всего, стало быть, семьдесят пять тысяч.
Ника почувствовал, что его начинает трясти от бешенства.
— Послушайте вы, столбовой дворянин! Никаких пятидесяти тысяч фунтов вы Морозову не давали! Не знаю, сколько, но гораздо меньше. Иначе он заплатил бы в клинику не только первый взнос, а больше! Он вам говорил, что у него сын тяжело болен?
— Да-да, такая трагедия, — ответил коллекционер с ироничной улыбкой. — Напрасно вы с таким пафосом, Николай Александрович. Да, я человек меркантильный — от слова «меркантилизм». Вы знакомы с этой экономической теорией? Суть её проста: покупай подешевле, продавай подороже. У меня имеется нужный вам товар — часть рукописи нашего гения Федора Михайловича Достоевского. Вам ужасно хочется заполучить этот товар — гораздо сильнее, чем мне хочется его продать. Следовательно, я располагаю всеми экономическими условиями для извлечения сверхприбыли.
— Но у вас тоже неполная рукопись!
— Для собирателей автографов это не столь существенно. Платят за руку великого человека, за неповторимые и уникальные росчерки пера, помарочки, завитушечки. А наш классик в задумчивости ещё и рисованием баловался. И, ради Бога, перестаньте меня взглядом испепелять. Вы ведь наверняка тоже не на общественных началах стараетесь. — Лузгаев подмигнул. — Вовремя подсуетились, обработали дочку-глупышку. Не осуждаю. Наоборот, восхищаюсь и даже аплодирую. Ваш трофей, пользуйтесь. Уступаю добровольно. Но позвольте и мне свой кусочек отщипнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82