Потеряю равновесие, но не упаду. И еще знал – это не он меня бьет, это я сам себя бью, это Бог Сын, Бог Отец и Святой Дух, это все люди и все человечества изгоняют из меня, из себя, то, что не должно существовать внутри них.
Они объединяют меня со мной. С Софьей, Любой, Грачевым.
Он ударил, но я не упал, я исхитрился схватить его за руку, и вот, мы стоим и смотрим друг другу в глаза. Точнее, я смотрю ему в глаза, а он смотрит мне в глаз (мне хватило сил не закрыть его в унисон битому).
Да, это Павел Грачев. По крайней мере, он был из Паш Грачевых. Лет пятьдесят, маленький, рыжеватый, голова по-боксерски опущена, в глазах активная ненависть, ненависть ко мне и ко всем, болезненно смешавшаяся с ненавистью к себе. Всем своим видом он олицетворял все человеческие несчастья – нищету, стыдное детство, беспроглядность существования. Он смотрел, не двигаясь, смотрел как-то по-особому мутно и остро, и я узнал, что нужен ему. Он должен меня бить, чтобы устоять, и я должен быть бит, чтобы устоять.
Он отнял руку, понурился и пошел прочь. Он тоже это узнал. Узнал то, что давно знал подспудно – мы с ним одно и тоже, одна часть, одна часть кристалла, но так получилось, что связаться со мной, достучаться до меня он мог только... только стуча по моей голове.
Я не пошел за ним следом. Теперь он никуда не уйдет. А если уйдет, то я всегда буду знать, буду знать с точностью до ангстрема, где он находится.

30

Утром прошелся по городу. Люблино, Марьино – это ужасно. Кругом кичливые бетонные коробки – бездушные, разрозненные, несоразмерные человеку. Они все раздавили здесь, они раздавили город моего детства.

* * *

Днем узнал, что Евгений Евтушенко живет в Штатах. Нет, он не Христос.
Представляю Христа, переселившегося в Вечный Город Рим и за сребреники читающего лекции в Колизее.

* * *

Апостолы Петр и Павел переселились в Рим.

* * *

Днем, часа в два, пришла мама с коробкой печенья; усевшись за стол, принялась рассматривать мой покрасневший и все еще слезящийся глаз и красные полосы от пальцев Грачева на лбу и щеке.
Предварив вопрос: "Опять пил?!", я сказал, что до меня дошло, что я – Христос, Бог Отец и Святой дух. И что она тоже Христос, Бог Отец и Святой дух, но только женского рода, и мы с ней, а также остальные люди есмь одно и то же.
Конечно, у меня были сомнения: стоит ли делиться с мамой тем, что засело в голове, и засело по первому делу наперекосяк, стоит ли ее беспокоить. И перед тем как сказать, я распахнул Библию в четвертой ее четверти и прочел:

* * *

37. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин Меня;
Тяжко, но истинно. К Богу надо уйти, оставив все, но оставив дверь открытой. И близкие войдут в нее и соединятся с тобой в Боге.
38. И кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня.
39. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее.
Закрыв Писание, я решил говорить откровенно, тем более, знал, более уверенно знал, что она – это я, а я – это она.

* * *

– Смеешься? – выслушав, посмотрела подозрительно.
– Да нет! Ты поверь мне, прими мои слова, как принимают ребенка на руки, и проникнешься этим также откровенно, как я.

* * *

Надо сказать, я не ожидал, что мама тотчас станет моим апологетом, поскольку я сам себя чувствовал Христом лишь в какой-то мере. Ведь человек, откопавший в огороде добротную кирзовую сумку, туго набитую золотыми монетами, не скоро начинает верить своим глазам, и ночью вскакивает и бежит к шкафу, чтобы еще раз взглянуть на сумасшедшее сокровище, вдруг показавшееся привидевшимся.
И еще одно. Конечно же, в подкладке всего этого было еще кое-что. Я, именно я, продолжал смотреть со стороны на себя же, умершего для закона, которым был связан, освободившегося от него, чтобы служить (Богу) в обновлении духа, а не по ветхой букве. Смотрел, дееспособен ли он, ступивший в сторону, смотрел, чтобы решить, соединиться ли с ним, если мать поверит, или посмеяться над собой, если поднимет на смех.

* * *

Мама с минуту рассматривала утюжок, продолжавший свою нескончаемую трапезу. Она осмысливала слова "прими мои слова, как принимают ребенка на руки".
– Ну что, прониклась? – посмотрел я ей в глаза, когда они вновь сфокусировались на красных полосах на моем лбу и щеке.
Она покивала.
– У тебя белая горячка... – губы ее презрительно сжались, нога импульсивно двинулась и бутылка из-под вина, стоявшая под столом, упала, звякнув о свою товарку.
– Если это белая горячка, то я жалею, что она не охватила меня раньше желтой, – пропитался я негодованием.
– Какой это желтой?
– Да никакой... – остыл я.
– Ну и что ты собираешься с этим делать?
Я пожал плечами.
– Пойду, наверное, по городам и весям, поищу людей, которые меня поймут. Знаешь, сегодня утром я встретился с одним... Видимо, их достаточно много, почти столько же, сколько людей.
Я рассказал о Павле Грачеве. Подумал: "Павел – имя апостола-первосвященника и генерала, не вынесшего крест". Мама продолжала смотреть с неприязнью, смешанной с жалостью. Мысли ее легко читались: "Ходит по улицам пьяный, с алкашами путается. Скоро на лице ничего, кроме синяков не останется. Вот ведь послал бог сыночка!"
– Квартирой, дачей и всем моим имуществом можешь распорядиться по своему усмотрению, – перешел я к практическим вопросам. – Кстати, передачу движимости можно начать прямо сейчас.
Я сходил в гостиную, достал из секретера две сберегательные книжки, обручальные кольца, которые когда-то связывали меня с Надей, Ларисами и Светой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81