– Меня скоро, видимо, уволят, а потом устранят, – посмотрел он на меня, – но эта папка бывшего начальника нашего ОВД, или один из ее близнецов, в любом случае попадет в "собственную безопасность", и твоему Николая Сергеевичу ничего не останется, как удавиться.
– Знаешь что, товарищ майор, – сказал я вслух уже специально для Николая Сергеевича, – Ты не мучайся так за дочку, ты просто сейчас иди к ней, обхвати ее щеки ладонями, и влейся в нее всем своим существом, и она придет к нам. А что касается тебя... Пустив эту папку в дело, ты достигнешь своей Голгофы и сможешь после нее приступить к другим делам.
– Постараюсь, – ответил младший лейтенант Витя и, положив папку в кейс, пошел к дочери.
Я увидел Николая Сергеевича. Он, поняв, что я общался со "своими", стоял, кислый.
– Ну, зачем вы так, – попытался я его успокоить, – не надо сейчас думать о плохом, давайте лучше попируем вместе, а потом вы принесете молоток и гвозди, и сердце ваше успокоится работой.
Он сделал знак легионером, и трое из них ушли за мясом, закусками и вином. Я подошел к Софье Павловне, взял ее руку, поцеловал.
– Все будет хорошо, – сказала она, виновато улыбаясь. – Теперь вы знаете, что меня пытают, и поможете, и я больше ничего не скажу...
– Конечно, все будет хорошо, конечно. Но...
– Что но? – Господи, как она прекрасна!
– Мне кажется, ты не вполне правильно себя ведешь... Ты должна помнить, кто ты, ты должна помнить, что всесильна, что Бог улыбается, глядя на тебя, как на свою частичку, как на свой путь. Понимаешь, у них власть, деньги, кастеты и пистолеты, но ты неподвластна им, недостижима для них, ибо ты высоко, ты на кресте.
– Я постараюсь, – Марья Павловна поцеловала мне руку, и мне не было это неприятно. – Знаешь, я смотрю на тебя, как на себя...
– Ты же вошла в меня, поделилась своей красотой...
– Я тебе не сказала... Я всегда хотела иметь ребенка... И теперь он у меня есть...
– Это я?
– Конечно ты. Но наполовину, – улыбнулась загадочно.
– Как это наполовину?
– Так. Что такое гамета знаешь?
– Ты беременна!?
– Да... Это случилось на крыше. Среди цветущих яблонь и под луной, которой не должно было быть, – помолчав, она добавила, как-то особенно:
– Будет сын...
– Ты сразу скажешь ему, кто он?
– Я уже сказала...
Мы обнялись. Николаю Сергеевичу это не понравилось, и он отменил пикник под крестом.
Меня прибили лицом к речушке с кувшинками. Павла – со стороны леса.
– Знаешь, что сказал святой апостол Павел перед смертью? – спросил я, освоившись с новым положением.
– Что? – голос Павла был пропитан болью.
– В конце жизни он сказал, что счастлив лишь тот человек, который, проведя жизнь в радости, вплоть до преклонных лет, вместе с подругой своей молодости, умирает, не потеряв ни одного сына.
– У меня не было ни сыновей... ни подруги... с которой я хотел бы прожить жизнь... – услышал я нескоро.
Кажется, это были его последние слова.

* * *

Врач, писавший, что распятые люди единым духом умирают от асфиксии и потому не мучаются, был неправ.

41

Я проснулся под утро, накрепко привязанный к кровати, увидел сумрачный потолок, кружок лепнины, с которого свешивалась никогда не зажигавшаяся люстра, никогда не зажигавшаяся по причинен отсутствия в ней лампочек. Я проснулся и понял, что мне все привиделось. Что все? От побега с Павлом до распятия? Или вообще все?..
То, что я привязан к кровати, не вызывало у меня неприятных ощущений. Путы казались привычными. Повязки на руках и ногах тоже. Примерно час я пытался отделить реальность от видений. Тем временем начался обход. Вошел врач. Высокий, спокойноглазый. Нормальный. Раньше я его не видел. Сел рядом на стул, представился:
– Здравствуйте. Я – Иван Григорьевич, ваш новый лечащий врач.
– Здравствуйте... А что с...
Я попытался вспомнить, как зовут прежнего врача. В очках-лупах.
– Александр Михайлович теперь у нас не работает...
– Почему? – вспомнил я оплеуху Грачева.
– Отслоение сетчатки. Он потерял зрение и получил инвалидность.
– Из-за чего потерял зрение?
– Я же сказал, у него отслоение сетчатки.
– Его ударили?
Иван Иванович посмотрел, соболезнуя. "Опять обострение", – выражали его глаза.
– Да нет, не подумайте, мне просто приснилось, что его ударили... – смутился я.
– Есть еще вопросы?
Я вспомнил Васю из 28-й палаты.
– Да, есть один вопрос... В 28-й палате лежал некий Вася, не помню фамилии...
– Знаю такого, как не знать, – усмехнулся врач. – В больнице уже лет десять бытует легенда, что Василий Алексеевич Петров, лежавший в 28-й палате с манией Христа, однажды на прогулке неожиданно для себя и очевидцев прошел сквозь внешнюю стену. Повторив этот фокус несколько раз, он скрылся в неизвестном направлении.
Я покивал, и доктор занялся изучением моей историей болезни. Она была столь пухлой и потрепанной, что я удивился и, выждав момент, спросил:
– Доктор, я совсем забыл, когда меня положили в больницу. Это было давно?
Иван Иванович, показал мне первую страницу истории болезни, и я прочел:
Принят 27 октября 1957 года

42

Дата была написана фиолетовыми чернилами, и не шариковой авторучкой, а перьевой, образца середины прошлого столетия.
Сознание мое заколебалось:
– Значит, я в больнице с шести лет, и ничего не было, кроме больницы.
Чепуха!
Полину положили в больницу в шесть лет! Она до сих пор в ней?!
Нет, ее не клали в больницу, все обошлось так.
Это я в больнице с шести лет.
А что случилось в октябре пятьдесят седьмого года?
Сестра Лена стала мамой Леной?
Или было что-то еще?
Я не могу этого знать.
Никто не знает, от чего он сошел с ума.
Сестру Лену, так же, как брата Андрея и маму Марию, я мог выдумать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81