Поначалу я не мог выдержать и пятнадцати минут обычного, внемысленного контакта. Я был голоден — мне мучительно хотелось вернуться в прошлое. Иногда, сидя в комнате, я не шевелился по целым дням. Тупо глядя на молчащие, покрашенные белой краской стены, я хотел, чтобы они превратились в черные. Боль — вот все, что я мог чувствовать. Иногда боль была физической, но по сравнению с той, другой, болью она казалась облегчением. Иногда я не выдерживал. Однажды я позвонил Мике, уже готовый умолять его достать мне то, в чем так нуждался. Но на вызов никто не ответил.
Но все же я выздоравливал. Разбитое тело поправлялось быстро. Переломанные кости моей защиты срастались куда медленнее. Спустя какое-то время тьма внутри меня начала перетекать в серую тень, сигнализируя о том, что наконец я стал привыкать жить в сумрачной комнате. Потом я даже начал осознавать, как далеко ушел я от себя прежнего, который недели назад впервые ступил на Землю. Я обретал способность смотреть в глаза вспыхивающим за шрамами воспоминаниям достаточно смело, чтобы начать верить, что Страйгер и тот, безымянный, в Старом городе — не одно и то же. Верить, что на этот раз страдание не было случайным или бессмысленным. Сейчас я сделал тяжелый выбор ради благой цели и изменил тем самым свой мир. И на этот раз я выжил не случайно. В этот раз я не был брошен в аду.
И медленно, болезненно, но я начал понимать, что, даже если Старый город и был моей реальностью целых семнадцать лет, он не превратил мою нынешнюю жизнь в ложь. Не самая хорошая, но и не самая плохая часть жизни. Я перестал быть жертвой. И телепатом тоже. Наркотики, которыми я ослеплял себя, загораживали от правды — вот что было ложью. До тех пор, пока я не захочу жить без Дара, я вынужден буду мириться с тем, что его у меня нет. А смирение требует времени. Но правда оказалась самым горьким лекарством, которое мне когда-либо приходилось глотать. Она поджигала мой рот каждый раз, когда мне приходилось произносить хоть слово.
И по мере того, как мой голод — день за днем — стихал, я заново открывал для себя мир — тот, который ждал меня снаружи. Я слышал пение птиц, чувствовал запах сырой земли и молодой травы, увидел, наконец, какого цвета небо и цветы. Я попробовал поиграть на губной арфе, которую вместе с последним поцелуем подарила мне Аргентайн. Я наблюдал, как весна вокруг сменяется летом, покрывается зеленым бархатом долина внизу. И я начал радоваться, что живу на белом свете. Я принял этот мир как часть моего наследства, как место, где я имею право любить и куда мне хочется вернуться, но уже по доброй воле. И наконец я понял, какой дар — настоящий дар — я получил от Элнер.
Боль поутихла, а та, что оставалась, уже не мучила меня так сильно, как прежде. Каменный мешок стал не таким тесным. Может быть, Джули была права: помогая другому, я помог себе, и прошлое отодвинулось чуть дальше.
И вот однажды я спустился в город. Меня никто не заставлял, я сам захотел услышать человеческий голос — чей-нибудь еще, кроме моего собственного. Я понял, что снова стал если и не гидраном, то человеком, что я снова готов жить как люди, жить по законам людей.
Я связался с Брэди и заставил его вернуть меня обратно. По дороге он исправил мне глаза. Когда мы прибыли, никто из нас не сказал спасибо, но Брэди посоветовал мне научиться играть в шахматы. Я ответил, что уже пристрастился к игре в кости.
Университет все еще стоял в порту, заканчивая свою сессию на Памятнике. Меня ждала запись. От Джули. Я засел в своей каюте и просмотрел запись с десяток раз, прежде чем смог выйти и начать жизнь студента.
Мое отсутствие списали на «семейные обстоятельства». Мне стоило больших усилий сохранять равнодушное выражение лица, когда Киссиндра Перримид сказала, что я выгляжу усталым и что она надеется, что дома у меня все в порядке. Киссиндра спросила, хочу ли я говорить об этом, и я сказал «нет». Она очень сожалела о том, что произошло между нами перед моим исчезновением. Я не понимал, о чем она, но виду не показал. Киссиндра предложила совместно написать курсовик, поскольку у меня уже не оставалось времени начинать свой.
Я отказался, все еще не вполне понимая, о чем она говорит. Мне показалось, что я отсутствовал много лет, а не месяцев, как на самом деле. Голограммы, заменяющие стены музея, — и те казались реальнее, чем Кисс.
— Но ведь это будет только экспозиция, — настаивала она, не понимая, что мне и вправду было все равно. — Ты сам предложил концепцию. Ты сказал о Памятнике как о «памятнике смерти»?
— Я сказал? — спросил я, смутно вспоминая закатное солнце в Золотых воротах, песню ветра и то, что она напоминала мне. — А… да. Увидимся позже. — Я кивнул и собрался уходить.
— Куда ты? — спросила Кисс неожиданно ласково.
— Хотел еще раз побывать на планете, прежде чем она исчезнет.
— Составить компанию?
— …А что насчет… — Я замолк. Эзра. Так его звали. Ее дружок. — Эзры?
Кисс скорчила рожицу:
— Мы эту неделю не разговариваем.
— Мне и самому-то не хочется разговаривать.
— Хорошо, — сказала она.
Я неопределенно пожал плечами.
Челнок доставил нас к поверхности Памятника, и мы вышли на открытое плато, к Золотым воротам. Рассвет только-только занимался, и мы были одни в этом розовом сумраке. На небе еще мерцали стайки звезд, и даже моим глазам трудно было разглядеть на фоне черного неба черный силуэт Ворот. Ветер все так же наигрывал на каменной флейте свою протяжную, заунывную мелодию. Я нащупал в кармане джинсов губную арфу, вспомнив наконец, о чем мне напоминала ее песня.
Я пошел прочь от челнока, и под ногами моими шептала песчаная пыль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168