Возвращая мне, вздохнула:
— Поступайте, дети, как хотите. Теперь ведь родители для вас не авторитет. Все-таки, Виктор, я бы еще
подождала... сперва надо упрочить свое материальное, положение. Ах, в мое время ухаживали годами.
Впервые она назвала нас с Тасей «дети». Я уже после узнал, что дочка вторично и решительно отказала сестре диктора Мунина, приходившей просить за брата, о директоре ж совхоза и слышать не хотела, и Фелицате Никитичне не осталось ничего другого, как смириться с моим жениховством.
— Я слышала, ваш брат совсем уезжает из Старо-Щербиновки? — спросила она меня.
— В конце месяца будет сдавать дела в станеове-те, — подтвердил я. —- Вы же знаете, Рая в прошлом году поступила в московский пединститут. Ну, а Володя... ему хочется быть рядом с нами. Давно нашел место... это в деревне за Можайском, станция Уваровка, бухгалтером в школе глухонемых. Лида уже переехала, работает. Монастырь там какой-то был, пруд, лес. Место красивое.
Долго на этот раз в Старо-Щербиновке я пробыть не мог: надо было возвращаться в Москву и вместе с редактором «Советской литературы» готовить рукопись к печати. В день отъезда мы с Тасей зарегистрировали брак. Странное ощущение: не столько было радости, сколько сосущей тревоги — терял холостяцкую свободу. Все это испытывают или один я, закоренелый бродяга? На станции Тася открыто, при людях меня поцеловала: вот все, что я получил как «счастливый супруг». На прощанье мне любезно улыбнулась Фелицата Никитична:
— Теперь вам, Виктор, надо думать не только о себе, У вас семья.
Сообщила «новость»!
Молоденькую жену я в конце лета перевез к старшему брату в деревню Колоцкое под Можайском. Теща задержалась в Старо-Щербиновке, продавала особнячок. Мы сняли светелку в избе у околицы. Тася поступила воспитательницей в интернат глухонемых; я—учителем в начальную деревенскую школу: вел второй и четвертый классы. Ребята сидели в одной избе, разделенные проходом. У нас с тобой две зарплаты, хотя и небольшие. Иль худо для начала? Время, правда, было нелегкое, из магазинов вдруг исчезли колбаса, масло, булочки. «Трудности роста» — так газеты называли перебои со снабжением. Подумаешь — временные неполадки! Зато впереди гонорар за книжку!
Месяц шел за месяцем, а издательство все не заключало со мной договор.
Осенью 1933 года наконец настал этот великий день. Мне дали новенький бланк, и я первый раз в жизни с важностью поставил свою подпись возле красиво напечатанного слова «АВТОР». Рука моя тряслась, и я чуть не сделал кляксу. Шутка ли, я становился настоящим писателем, да еще каким — столичным!
В моей обтерханной, видавшей виды папке хранилась чистенькая рукопись в двести машинописных страниц. Вот они — плоды вдохновенного творческого труда! Немного, правда, меня смущала история создания «Карапета». Сперва это был рассказ. Лишь провал с «новеллой» о фабзавучниках заставил меня его продолжить. За второй частью последовала третья, однако вставил я ее в начало повести, четвертую часть — в конец. Теперь «Карапет» напоминал полушубок, сшитый из пестрых овчин, с разной величины рукавами. Но мало ли как создавались выдающиеся произведения? Главное — моя обтерханная папка с рукописью уютненько лежала в издательском шкафу, занумерованная и одобренная рецензентами.
Каждый день, сидя в деревне, я ожидал вызова в Москву готовить «Карапета» для печати. Кого мне дадут редактором? Понравится ли ему повесть? Не потребует ли вдруг какой переделки? Скажет: нет единого сюжета, в то придерется к языку. Илюха Медяков хвастался, будто выпивал с литсотрудниками журналов, издательств, переходил на «ты», — тогда они сговорчивее. Не заливает? Если мне дадут молодого редактора, может, тоже распечатать с ним бутылочку? Да согласится ли? В ресторан бы пригласить, но это надо большую деньгу, а откуда взять? Аванс за «Карапета» я давно истратил. На всякий случай припасу трешник на бутылку; в жизни чего не бывает? Скорей бы только вызов. И вот письмо на столе: издательство «Советская литература» приглашало приступить к работе над рукописью. Ура! Я сразу взял в школе расчет. Зачем мне теперь «педагогика»? Оттарабанил четыре месяца — хватит. Конец мытарствам, впереди признание, слава и... гонорары!
— Вернусь буржуем, —'сказал я, целуя жену в милые, правдивые глаза. — Какой подарок тебе привезти?
— Вилки... и хоть один столовый нож.
У нас с Тасей не было ни вилок, ни ложек. Я как-то никогда не обращал внимания па такие «мелочи». Ели мы из хозяйских глиняных мисок, управлялись их кухонным ножом с деревянной ручкой. После ночлежки, колонии мне всякая посуда казалась превосходной. К тому же я не привык сам заботиться о своем быте: как бы ни скудны были казенные харчи, а государство вплоть до студенческих лет обеспечивало меня и постелью и стипендией. Хорошо, что у Таен г» «приданом» оказались, простыни и наволочки, а то не знаю, па чем бы мы и спали.
— Все купим, дорогушенька, — пообещал я, укладывая чемодан. — Сразу привезу тебе полдюжины столовых приборов.
Основное, что я до этого покупал на последние гроши,— книги любимых писателей. Избранные произведения Чехова я собрал полностью, по томику, — правда, разных изданий.
— Себя береги, — перед рассветом провожая меня на крыльцо избы, заботливо говорила Тася. — Не простудись.
Подхватив ободранный чемодан с парой белья, штопаными носками, я отправился за четыре версты на станцию Уваровку. Чаще я ходил лесом, вдоль железной дороги, по извилистой тропинке с шелестевшими над головой легкими березами, пахнущими воском елями, похожими на черные кипарисы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70