Дождик перестал, было сыро, пасмурно, в легком тумане растекался свет фонарей: казалось, там и сям на грифельно-темной промокашке с кляксами деревьев кто-то растерял цепочку молочных капелек. Я не замечал редких прохожих: в непогоду люди мелькают торопливо, будто тени.
«Никогда не поддавайтесь литературным модам,— всплывали новые слова Углопова, будто их из глубины сознания беспрерывно поднимали на эскалаторе. — Модами увлекается посредственность. Куда дует ветер, туда гнутся осина, береза, кустарник; дубы ж стоят твердо, не клонят головы. Так и крупные писатели. Они, как скульпторы-титаны, лепят свой мир и в чужом не нуждаются».
Выйдя к Никитским воротам, почти уткнувшись в безобразный памятник Тимирязеву, я опять завернул и возбужденно пошел обратно к Пушкинской площади. Вспоминались мне и обрывочные поучения Углонова, ответы на вопросы. «Как распределять материал в книге? — слышался мне бас Углонова. — Разговоры героев не
должны занимать больше четверти романа. Иначе это будет уже пьеса. Остальное — описание, текст». «Художественный вымысел должен быть таким, чтобы ты в него поверил больше, чем в то, что видишь своими глазами. Прочитав нашу книгу, читатель должен закрыть ее поумневшим».
Ходил я долго, и мне казалось, что я все еще сижу в огромном теплом кабинете маститого автора «Кражи» и веду с ним умную беседу. Я был счастлив, ощущал огромный подъем: теперь-то я начну писать по всем правилам литературного мастерства. Жалко, что поздно узнал, как строить сюжет, а то бы «Карапета» смастерил куда получше!
Наряду с подъемом, в душе у меня появилась мышь сомнения и прогрызла где-то свою дырку. Гм. А не мало ли все-таки для писателя рабфаковского образования? Со мной Углонов, в сущности, разговаривал, будто с зулусом. Зря, пожалуй, я бросил институт иностранных языков. Какие-то Эйнштейны есть на свете, теория относительности, фламандские художники, фамилии которых мне даже не сочли нужным назвать. Джинсы с их солнечной системой! Вообще-то говоря, на солнце мне, что ли, жить? Сгоришь. Обрисовать же я его могу и без Джинса, и все-таки неудобно: писатель, а солнечной системы не знаю и «Стократа», Шпенглера не читал.
Надо бы достать эти книжки, может, и я их пойму? Да кто мне даст? В библиотеке? Подставляй обе руки! Все эти ученые, философы считаются «буржуазными». Скажут: а товарища Сталина не хотите почитать?
Жизнь в Москве становилась все интересней: редактирование— хоть и со скрипом — шло к завершению, я был полон новых творческих замыслов. Чего бы, казалось, еще? По вдруг я купил бесплацкартный билет и сыпанул домой в деревню. Обнять женку, увидеть хотя на денек, отдохнуть возле нее. К черту все дела, успеется!
Поезд в Уваровку прибывал глубокой ночью. Если подремать на деревянном диване в провонявшем вок-зальчике, то утром вполне можно сыскать попутную подводу хотя бы до ближней деревни Шохово. Но можно ли
вытерпеть, зная, что совсем недалеко за лесом Тася? И я отправлялся пешком. Обычно всякий раз я привозил из Москвы пайковые продукты, полученные по заборной карточке: сахар, селедку, хлеб, все это туго набивал в фанерный чемодан и пер на плече, опасливо косясь на черные высоченные ели, смутно белевшие раздетые березы. Высоко сквозь ветви светилось блеклое небо с невидимым за сплошными облаками месяцем, под ногами шуршала палая листва, — тихо было в чащобе, глухо.
В деревню я приходил усталый, мокрый, зато еще задолго до рассвета, стучал в окошко, и Тася, теплая от сна, улыбающаяся, откидывала дверной крючок. Я на пороге обнимал ее, искал во тьме губы.
— Что ж не предупредил? — всегда спрашивала она счастливым и смущенным голосом.
— Будто я знаю, когда сумею вырваться.
— Кончил редактирование?
— Если бы! Впускай, потом расскажу.
Я разувался у порога и на цыпочках пробирался в угол за ширму. В Колоцке произошли большие перемены: приехала Фелицата Никитична, продала наконец особняк и сад. «Продешевила. Да что поделаешь? Не оставаться ж одной в станице». У нее еще было два старших женатых сына, но обычно матери всегда живут с дочками. За эти месяцы в школе глухонемых Тася показала свою старательность, и директор Обедков, солидный, учтивый, с эспаньолкой на полном лице, перевел ее учительницей. Заработок Таси увеличился почти вдвое, ей дали квартиру в самом «монастыре» — в длинном каменном помещении, где когда-то жили монашки. «Кельи» были низкие, сыроватые, с окнами во двор, густо заросший высокими кустами сирени.
Днем, когда Тася вернулась с уроков и мы все собрались за обеденным столом, теща спросила: — Работаете в «Известиях», Виктор?
О газете меня Тася ни разу не спросила, она всегда ждала, чтобы я ей все сам рассказал. «Воткнула шило»,— подумал я о теще. Тася даже не глянула на меня, но я чувствовал, что она тоже с интересом прислушивалась к разговору. Ответил я хладнокровно, давно заготовленной фразой:
— Ничего не вышло.
— Почему? Вы же сообщали в письме...
Фелицата Никитична только что открыла супницу — фарфоровую, привезенную из Старо-Щербиновки вместе с фражированным половником, обеденным сервизом, — и по лицу ее я увидел, как женщин (обеих, конечно) огорошил мой ответ... Почему-то и я не смотрел на Тасю.
— Срочно надо кончать редактуру «Карапета», сдавать рукопись в производство.
«Что вы можете возразить? Нападение отбито».
— А мы так обрадовались, — разочарованно протянула Фелицата Никитична и стала разливать дымящийся суп по тарелкам. — Совсем не будете работать в редакции?
— Выходит, нет. Рассказ задумал новый.
Вероятно, это у меня уже вышло с вызовом, брови сами задвигались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70