Тася подняла голову и, как всегда, выступила в мою защиту:
— Не может же Витя одновременно вести две работы? Он очень занят редактированием.
— Понимаю, Тасюша, но ведь там скоро кончается?— Фелицата Никитична снова обратилась ко мне: — А потом что станете делать?
«Водку пить, — хотелось мне ответить. — После трудов праведных». А что? Надраться бы хоть разок как следует да побуянить, узнала бы, какие еще бывают зятья! Не зря бы тогда меня считала алкоголиком. Я промолчал.
— Ой, мама, ты такая хлопотливенькая,— снова остановила ее Тася. — Ты же видишь, как Витя работает? Я, наоборот, хочу, чтобы он отдохнул немножко в деревне. После, в Москве, начнет свой новый рассказ.
Днем я никогда не валялся на постели. Мне всегда было мало времени для работы, и я прихватывал ночь: спал всего шесть часов.
— Я вижу, — согласилась теща; вдруг съежила в улыбке слегка подкрашенные губы. — А вот зачем, Виктор, вы пишете-пишете и потом целыми страницами вычеркиваете? Ведь заплатят меньше. Не забывайте, у вас должно быть прибавление семейства, потребуются распашонки разные, ванночка...
Ответить я не успел. Тася вспыхнула, перебила мать, повторяя мои всегдашние слова:
— Живем? Ну и хорошо. Все будет, когда придет нужда.
Вот уж тещи, свекрухи: вечно у них нос торчит во всех щелях! Они «многоопытные»! Они бескорыстно пекутся о непрактичных детях, «не понимающих», что такое семья! А мы-то, молодые, не печемся? Вспомнили бы они себя в нашем возрасте: разве не были сами беспечными, легковерными? Не фыркали на своих тещ и свекрух? Никогда шалая, взлохмаченная молодость и причесанная волосок к волоску старость не поймут друг друга.
Обычно после обеда Тася отдыхала «часок»; я заставил ее изменить привычке, потащил гулять. Вокруг Ко-лоцка во все стороны раскинулся лес: ель, березка, дуб, черноклен. Я каждый день бродил по глухим тропкам в буреломной чаще, прислушиваясь к чуть слышному, бедному переливами теньканью синиц, резкому стрекотанью сорок, обдумывая, как дальше работать над рукописью.
— Редакторша у тебя молоденькая? — расспрашивала Тася, идя рядом со мной по лиловатой, широкой тропинке, вилявшей между орешником, кустами бересклета.
Мне было приятно, что она меня немножечко ревнует.
— Ворона длинноносая.
— О, столичные женщины так умеют крутить вам головы!
Я вспомнил все, что перенес от Болотиной, не сдержался:
— Мне-то она действительно .. .чуть совсем не открутила. Видала, Тася, как овец стригут? Вот и она так обхватала мою рукопись... все боится, чтобы нас в прессе не ругали. Если и дальше будет обрубать фразы, выковыривать целые куски, — именно тогда-то и разругают
в дым.
Я начал приводить ей примеры. Тася видела, что я и в самом деле полон желчи, и крепче, доверительнее оперлась на мою руку.
— Счастливец ты, Витюшка: интересные встречи с писателями, в театр можешь пойти... в музей какой... хотя бы в ту же Третьяковскую галерею.
Пойдешь, держи карман шире! Во-первых, для этого надо время, а где его возьмешь? Во-вторых, костюм хороший, в моем неприлично на люди показаться. А в-третьих, чтобы попасть в театр, надо купить билет: попробуй достань его. Конечно, на пьесу какого-нибудь современного драматурга, вроде «Рельсы гудят», «Вздор» или «Шторм», пожалуйста, хоть в кресла первого ряда, так
'зачем они даром сдались! От скуки захрапишь на весь партер. А попасть в Художественный или в Малый на «Дядю Ваню», на «Свадьбу Кречинского», на «Лес» — и не мечтай. Всю ночь напрасно простоишь у кассы. Да и вообще должен сказать: по музеям, театрам больше ходят приезжие, а не москвичи.
— Вот выйдет книжка, ты приедешь в Москву, и я тебя всюду повожу, — начал я развивать свои любимые мечты. — И поужинаем в ресторане Клуба писателей, и в театре... уж я достану билеты па классику. В Останкинский музей съездим. Покатаю тебя на пароходе по Москве-реке.
Бледное осеннее небо висело над смолкшим лесом, под ногами шуршала лилово-пестрая покоробленная листва, слежавшаяся толстым половичком, нос щекотал резкий, кисловатый запах гнили, сырости, из оврага тянуло холодком. Ярко зеленел мох на толстых лиловых елях, тихо покачивались голые ветви лещины с редкими, засохшими на верхушке орехами: в августе их за листвою не видно. Тусклым огоньком рдели уцелевшие кисти одинокой рябины, еще не обклеванные дроздами. Внезапно за осинами, вязами дико, странно разнеслось: «Кри-кри-кри-люу-уэ» — и замерло. Это кочующая желна. Желну я видел всего раз: матово-черная, в красном берете, она показалась мне вдвое крупнее своих родичей — пестрых дятлов. Но уж больно осторожна! И опять в лесу — одни наши шаги, негромкие голоса.
Все-таки я, конечно, понимал, что Тася заброшена в глуши, ей одиноко, да еще без привычных удобств. Ладно, терпеть осталось немного! А сейчас нам хорошо вдвоем в этом запаутиненном осеннем лесу, с пеньками, глядящими как огромные грибы, дальше же будет еще лучше: я всего для нее добьюсь.
Вот только подумаешь, что завтра уезжать в Москву! Так не хочется!
Редактирование «Карапета» наконец закончилось. Мы с Болотиной не скрывали своей радости. Убирая мою сильно исчерканную, пеструю от вставок рукопись в вах-латую папку, она сказала:
— Странно. По логике начинающие писатели должны
быть сговорчивыми. Редактор передает им свой опыт, прививает вкус, а они ершатся. Вы ж, Виктор Федорович, у меня были особенно трудный. Надеюсь, после, когда к вам придет зрелость, вы оцените мои усилия.
«Давно оценил, — подумал я. — Три шкуры и семь потов слезло. Исковыряла всю повесть».
В последние дни как я ни топырился, но почти целиком вносил в «Карапета» требуемую Болотиной правку, «Иначе откажусь вас редактировать», — заявила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70