Она обняла меня, крепко поцеловала. Я стоял растерянный, еще спросонок.
— Ступай. Удачи тебе в жизни. Мне надо тихонько Дашку взбудить. Просилась со мной на стройку, плакала: лечиться будет. Бросишь —совсем загниет. Нечего нам с ней мешкать на полустанке.
Я, как и вчера, подчинился женщине, чувствуя ее опытную мудрость. Анфиса вдруг перекрестила меня, точно напутствуя, и молча решительно пошла в степь к стогам. Да все-таки оглянулась, подарила' напоследок улыбку.
— Може, когда добрым словом вспомянешь. И помахала рукой.
Фигура ее растаяла в низком предутреннем тумане. От железной дороги накатился ярый грохот поезда, лезвием ножа блеснул прожектор локомотива.
Четверть часа спустя я уже сидел на порожней тормозной площадке и ехал в Шахты.
Восток наливался мутным светом, справа проплыли волглые от росы стожки сена. Полустанок, Анфиса, все случайные знакомые остались позади. Сколько у меня их промелькнуло в жизни? А сколько еще будет
впереди? Степной ветер пах чернобыльником, богородской травкой, полынью, и какая-то полынная горечь лежала у меня на сердце. Разлучился с зазнобой? Затосковал?. Зато нынче я понял, что и красота и молодость могут быть пустоцветными. Задушевность, сердечная чистота— вот родники, которые вечно будут притягивать напиться, некрасивое делать прекрасным.
Богат, красочен мир! Чудесные люди живут на свете! Как бы мне все это описать в будущих рассказах?!
ЗАЕЗЖЕЕ СВЕТИЛО
Зимой старший мой брат Владимир и обе сестры-учительницы переехали на Кубань в станицу Старо-Щербииовскую. И здесь мне, как и на донском хуторе, не удалось найти подходящую работу. Поступить на курсы колхозных счетоводов? А литература? Не засушит ли ее «цифирь»?
Давно миновало время, когда, взяв перо в руки, я начинал безудержно фантазировать и писал совсем не о том, о чем собирался, а то, что вдруг приходило в голову. Тогда казалось, не мысль моя водила рукой, а рука сама строчила, что хотела, и, перечитывая написанное, я лишь удивлялся: что это у меня получилось? Теперь я заранее обдумывал тему произведения, намечал героев. Раньше у меня их было всего двое, сейчас — несколько, и каждому я старался дать «характер». Изменился и мой словарь — «язык», как его назвал ночлежный воспитатель Фурманов. Я по-прежнему жадно сдирал из прочитанных книг поговорки, картины природы, но уже не строил фразу из ворованных слов, а хлопо-
тал о точном выполнении своего замысла. Я уже понимал, что каждым рассказом должен выразить что-то «типичное». Учеба у Чехова многому помогла. На свои прежние опусы я смотрел снисходительно и перестал обижаться, вспоминая, как два года назад редактор харьковского журнальчика «Друг детей» отклонил рукопись «Колдыбы».
«Теперь-то бы наверняка взяли, — размышлял я.— В мастерстве я здорово преуспел. Вот закончу «Ночлежку», отправлю им». Новый рассказ я закончил в феврале. Он так мне понравился, что я вдруг изменил решение, послал его прямо в московский еженедельник «Огонек» и с этого дня потерял покой. Что-то мне ответит редактор? Вдруг напечатает? Случилось ведь так у Куприна с первенцем «Последний дебют»? Я с жадностью ожидал прибытия в Старо-Щербиновку очередного «Огонька», дрожащими руками открывал красочную обложку, бегло просматривал — опубликовали? — и всякий раз сердце мое сжималось, будто его опускали в уксус.
Так миновал март, за ним апрель, на пыльных станичных улицах зацвела белая акация, настояв воздух горьковатым, приторным запахом. Я давно бросил охоту за «Огоньком», потерял всякую надежду на ответ из редакции, когда внезапно пришло письмо с московским штемпелем. Я торопливо вскрыл конверт и обмершими глазами прочитал рецензию — небольшой листок, размашисто подписанный «Л. Ушкин».
Отказ.
«Ваша рукопись нам не подходит». Это было как удар в челюсть. Но странно: я не огорчился. Слишком много времени прошло в ожидании, я успел переволноваться. Да к тому же я знал, что и молодому Короленко возвращали рассказ из «Отечественных записок», Мамину-Сибиряку из «Дела», Всеволоду Иванову из «Знания». Не один я такой. Главное, все-таки ответили и... даже похвалили. Похва-ли-ли!
«Рассказ вызывает интерес, у автора есть литературные способности» — эти слова я выучил наизусть. Кому я только не показывал письмо из редакции! Брату я читал его раз семь. Знали его хорошо и сестры, знали все мои знакомые. «Значит, меня уже заметили в Москве», —
в радостном волнении думал я. «Присылайте нам, что будет новое, — вспоминал я строчки рецензии.— Хорошо, если бы написали о колхозе. Только произведения свои желательно перепечатать на машинке».
Я вдруг решил ехать в Москву. Все одаренные люди добывали славу в столице. Редакция «Огонька» назвала «автором», приглашает сотрудничать. Иль я там не сумею заработать на кусок хлеба и пачку папирос? Хватит киснуть в глуши. На табачок и то одолжайся у брата. «Карету мне. Карету!» Надо только закончить новый рассказ «Карапет» о беспризорнике, попавшем в трудовую колонию. Вот еще беда — нет денег на дорогу. Володя купил себе новые хромовые сапоги и истратил всю получку. Что ж: потерпим.
В Старо-Щербиновке у меня был приятель Аристарх Дейнега. Он писал стихи, тоже бредил Москвою, редакциями. Мы с ним уходили за мутноводную Ею, далеко на дамбу, в кишащие лягушками, ужами плавни, и, ожесточенно отмахиваясь от гудевшего комарья, мечтали о том времени, когда начнем печататься, прославимся на всю Россию. Я вынимал из кармана заветную, уже полу-нетертую рецензию, читал вслух, хотя Аристарх, как и я, знал ее почти наизусть.
— Подписал «Л. Ушкин», — говорил я, тыча в листок и прихлопнув у себя на шее комара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70