Как вводят классики своих героев в произведение? Большое ль внимание уделяют их наружности, костюму? Психологии? Я делал подробнейшие конспекты любимых повестей: «Казаков», «Дома с мезонином», «Пана», стараясь проникнуть в творческую лабораторию своих кумиров.
В два часа из интерната возвращалась Тася, и келья наполнялась ее ласковым голосом, смехом: казалось, начинали золотисто светиться сырые углы и не так тянуло холодом от цементного пола.
После обеда жена ложилась отдохнуть (уставала на дежурстве), а я отправлялся гулять.
По накатанному санями проселку я шел к железной дороге в лес. Дотлевала короткая и неяркая заря, в набежавших сумерках лохматые ели казались одетыми в длинные вывороченные тулупы, низенький, стелющийся можжевельник вылезал зелеными иглами из сугробов, голые березы спорили белизной со снегом, а черноклены, ольха стояли будто обгорелые. На озерцах, под чистым льдом, в закатном луче солнца, кораллами горела мерзлая клюква. В лесу то и дело попадались петлистые заячьи следы. Заиндевелые рельсы таинственно уползали по шпалам далеко-далеко и терялись в засугробленных деревьях. На старой ели слышалось резкое «ке-ей», с разлапистой ветки срывалась рыже-голубая сойка, шумела крыльями, — и снова вокруг завороженная тишина.
Кто в молодости устает? Разрумянясь на морозце, обдумав, что писать дальше, я возвращался в деревню, вновь нетерпеливо садился к столу в своей келье и сразу забывал обо всем на свете. От натопленной печки несло теплом, семья спала, чокали ходики на стене, за черным окном на деревне глухо кричали полночные петухи. Желтоватый круг, падавший из-под бумажного, обгоревшего у стекла абажура керосиновой лампы, освещал перо в моей руке, белые листы тетрадки, исчерканные цветными карандашами...
Первый же рассказ, написанный о гражданской войне, я отослал Ульяну Углонову, и, конечно, мне стал сниться конверт с московским штемпелем, твердый, глянцевитый лист почтовой бумаги, исписанный его бисерным, неразборчивым почерком. Как-то он оценит рассказ? Обрадует меня или... быть не может, чтобы огорчил.
Прославленный писатель не ответил. В марте следующего, 1934 года издательство вызвало меня в Москву читать гранки «Карапета». Все ощутимее приближался знаменательный день выхода книжки.
Остановиться у сестры на Малом Гнездниковском я не мог. Осенью, уезжая из Москвы, я впопыхах не оплатил последний месяц за «угол», а сейчас уже было нечем. Господи, да один ли этот долг лежал на моей совести? Когда у меня хватало денег на жизнь? Явиться в подвал — это значило услышать ядовитые подковырки Андрияна Ивановича: «Пи-са-тель. Тридцаточку за квар-теру замотали? Ваши рублики получай с республики? Хужей погорельца». И повар будет вполне прав, мне и крыть нечем. Как ему объяснишь, что я полон добрых
намерений, да не имею и гривенника за душой? Скорее бы получить последние сорок процентов за «Карапета», тогда опять стану буржуем.
Якорь мне вновь пришлось кинуть у альманаховско-го кореша Петьки Дятлюка. Петька получил в подвале на Воздвиженке комнатку и открыл там «отель» для всех бездомников.
Встретил он меня с обычным радушием:
— В командировку на собственные средства? Удостоверение с тещиной печатью? Выдаю тебе постоянный пропуск в свою гостиницу. Кровати второй нету, располагайся на столе. Поселяйся, на сколько хочешь: вдвоем будет веселей.
— Чего берешь за постой?
— А! — Он повернулся ко мне ухом. Я вспомнил, что Петька глуховат, и громко повторил свой вопрос.
— За постой? — простодушно улыбнулся он. — Рюмку водки и хвост селедки... в гонорарный день. А пока ночуй в кредит.
Отсюда было рукой подать до Малой Кисловки, и на другое утро я собрался к Ульяну Углонову в «гости». В одной из московских газет появилось сообщение, что он «шефствует» надо мной; я продолжал считать знаменитого писателя своим покровителем. Ведь я еще был и официально «прикреплен» к нему от издательства «Советская литература». Свое мнение о «Карапете» он туда ие сообщил: из этого я сделал вывод, что Углонов ко мне благоволит, надеется на мои скорые успехи.
Мне хотелось поделиться с ним своими творческими планами, а главное, расспросить, как ему понравился мой рассказ, не порекомендует ли он его куда в журнал? (В душе я надеялся, что он уже взял его к себе в «Новый мир». У Ульяна Мартыновича там решающий голос.) Имелось и еще одно щекотливое дело. Я совсем прожился, у меня даже не было денег на обратный проезд домой до станции Уваровка, и я хотел одолжить у него сотню: вот-вот получу остаток за книгу и отдам.
«Что для него сотня? — размышлял я по дороге.— Семечки. Да если бы я ходил к Углоновым обедать, то на больше бы съел».
Кстати, не мешало бы у них и пообедать.
Падал мокрый пухлявый мартовский снежок, под ногами чвакало коричневое месиво, но я уверенно ступал калошами. Теперь-то я смело могу пройти и в кабинет к Углонову и в столовую: ноги сухие, в новых валенках с калошами, да и костюм вполне писательский, хоть и для «неженатых». Вместо «семисезониого» пальтишка на плечах у меня лохматилась заношенная собачья полудошка, купленная по случаю, с вытертым до блеска швом верхней полы, очень теплая; в душе я ею гордился. Интересно, чем Углонов угостит? Наверно, у него перед первым блюдом водочка полагается, а то и коньячок, всевозможные разносолы на закуску. Не шамает же он всухую? Хорошо, что я не завтракал, живот пустой. Углонов, вероятно, расспросит, как я живу в деревне «на лоне природы», что пишу нового. Отвечу, что начал небольшую повесть «Дедово подворье», очень вдохновился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70