В конце ноября мне должно было стукнуть двадцать; в такие годы люди давно стоят на собственных ногах, а я?
Поступлю на хуторе сторожить хлебные амбары. Сторожил же Максим Горький пакгаузы на станции Добрин-ка? Ночью — в руках колотушка, днем — перо. А то устроюсь библиотекарем. Вот уж где начитаюсь!
И я отдался любимым, никогда не надоедавшим думам о книгах, литературе. В голове теснились образы героев-босяков, которых я собирался описать в будущих рассказах. Я видел их так ярко, словно они сидели рядом со мной на ступеньках вагона, в моих ушах звучали их слова. Кому из начинающих писателей не знакомо это сладостное ощущение творческих исканий, мечты? С тех пор как я целиком посвятил себя колдовству над листом чистой бумаги, я совершенно забыл, что такое тоска одиночества, скука, томление от ничегонеделаиья. Я всегда обдумывал какой-нибудь новый сюжет, старался запи-. сать оброненную кем-нибудь поговорку, запомнить то, что увидел примечательного.
Так я и катил всю ночь. На полустанках поезд надолго застывал у тускло светящегося вокзальчика и меня оглушала тишина. В предрассветном небе таял бледно-зеркальный месяц, в мокрых росистых кустах чисто, свежо били дробь, свистали соловьи, придорожную траву обвивал туман. Вспыхивал зеленый глаз семафора, в голове состава хрипло кричал паровоз, вагоны дремотно вздрагивали, звякали тарелки буферов, и колеса начинали гулкий разговор.
Заря окрасила степь; я задремал. Продрогнув, пересел утром на бойкий товаро-пасса-жир, благополучно миновал Дебальцево,—здесь охрана
тоже хватала «зайцев», — сменил «конягу», опять потрю-хал на длиннющем товарняке. Эка погодка: хоть бы одно облачко! Хорошо жить па свете! Вон проплыл разъезд, дежурный, заросший, как дворняга, шустроглазая бабенка с ведром, босой хлопчик в драном соломенном бриле, похожем на решето, — и никто из них не знает, что перед ними на крыше вагона промелькнул будущий писатель, знаменитость. Лежит себе да поплевывает в степь, наблюдает жизнь. Ничто не ускользнет от его зоркого взгляда.
В середине третьего дня кондукторская бригада согнала меня на степном полустанке под Зверевом. Я очень досадовал. Отсюда совсем недалеко были Шахты— конечная станция моего пути. От станции верстах в шестидесяти за Доном лежали Семикаракоры и хутор, где служил брат; этот путь я оттопаю пешком, а то какой казак на быках подвезет.
По лавкам в крошечном вокзале дремало с полдюжины безработных. Я скучающе бродил по каменному, затравевшему перрону, время от времени поглядывая на далекий семафор: не вспыхнет ли желанный зеленый свет — знак идущего попутного поезда?
На западе, там, где недавно село солнце, багряными, золотистыми, малиновыми бликами играли пухлые, грудастые облака. С востока неслышно, словно мохнатый кот на мягких лапах, крались сумерки. Степь щедро несла запахи чабреца, краснобыла. За станцией, над десятком голых поселковых хат, которые сторожил колодезный журавель, лучилась, дрожала молочная звездочка.
Путь мне преградил коротконогий, крепко сбитый парень лет двадцати трех, в мятой, надетой набок кепке и каламянковых штанах, фасонисто выпущенных поверх растоптанных сапог.
— Слышь, — сказал он, плутовато ухмыляясь широким ртом. — Дело тут такое. Вон видишь две бабенки? Договорился я с ими.
У чахлого пристанционного садика с поломанным штакетником стояли две женщины, делая вид, что совершенно не замечают ни парня, ни меня. Отсюда, в сумерках, можно лишь было разглядеть, что одеты они очень просто, как поденщицы. Но я их еще раньше заметил. Одна была молоденькая, полногрудая, как облако, с
груба подведенными бровями; на мужчин она поглядывала мельком, быстро, чему-то про себя улыбалась и облизывала губы. На ней пламенел бордовый платочек с белыми полосками. Вторая была постарше, с некрашеным, загорелым лицом, в темной жакетке и, казалось, только подчеркивала броскую яркость своей подруги. На нее, признаюсь, я не обратил внимания.
— Сказали, как прозываются, — продолжал коротконогий парень. — Дашка... что в бордовом, рубль запросила. Я говорю: откедова быть деньге? Сыскала непма-нов. Да непманы на тебя не взглянут, они в шляпках ищут. Ну согласились задарма. Велели тебя взять в кум-панию, чтобы и нас двое. Приглянулся. «Кликни кучерявого». Пойдем в степь за вокзал, там балочка есть, кустики терновые... и перезорюем до утра.
Он захохотал во все свое здоровенное горло.
За полдневное пребывание на полустанке я поймал на себе несколько игривых взглядов молоденькой Дашки. Такой не только рубль, последнюю рубаху отдашь. Однако на воле я всего повидал и остерегался «гулящих», не плакаться бы потом всю жизнь.
— Поищи себе другого,— сказал я. — В Шахты надо. Дождусь первой поездухи на Ростов — и айда.
Парень отлично меня понял. Бесстыжие глаза его смотрели ласково и смекалисто.
— Да ты не сумневайся, кучерявый, думаешь —шлюхи? Безработницы, как и мы с тобой. Думаешь, я пошел бы к разным которым? Еще схватишь да беги после к доктору. Просто им... тоже скушно. Упустишь такой случай, всю жизнь себе за локоть грызть будешь. И'к тому прочему эти самые бабы и засмеют.
Долго л-и надо уговаривать молодого парня, который и во ене видит женщин? Я согласился. По дороге коротконогий сказал, что зовут его Варфоломей, сам он тверской, а в эти края забился в поисках работы. Говорят, недалеко каменоломни, там берут. Видимо, его мало смущала бедственность собственного положения, по сторонам он посматривал с чувством превосходства, без конца хвастался, как «ловок с бабами», и отпускал сальные
шуточки.
— Поручение сполнено, — весело сказал он, остановись перед женщинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70