..
Герасимов сделал эффектную, как ему показалось, паузу.
– Эксперты подтвердили, что выстрелы в Старшину и Самсонова сделаны из одного пистолета.
Никитин, однако, никак не отреагировал, все это и так ясно было. Эти доказательства скорее для суда, чем для оперативной работы. В оперативке иной раз достаточно только интуиции, без всяких доказательств.
Герасимов прищурился и продолжил. У него, видно, были еще кой-какие козыри, с помощью которых он тоже хотел устроить себе небольшой бенефис.
– Далее. Как нам уже доложил наш доблестный командир со своими индейскими стрелами, сегодня днем был убит портье ресторана «Берлин», некто Прошкин. На теле не обнаружено никаких повреждений, которые могли бы стать причиной смерти. Однако это было именно убийство. Свидетельницей его оказалась уборщица, спрятавшаяся за барьерчиком гардероба. Как только убийца скрылся, уборщица вызвала милицию. Во рту портье обнаружена записка, состоящая из трех слов: «Четверг. Казанский вокзал.» Ни автор записки, ни ее адресат не установлены. Возможно, что автором записки был убийца. Возможно, но не достоверно. Уборщица хорошо рассмотрела убийцу и показала, как именно был убит портье. По ее словам выходит, что убийцей был применен один из специфических приемов, известный нашим спецназовцам под названием «Поцелуй Матильды». Описание внешности убийцы, сделанное уборщицей, полностью соответствует фигуранту из Измайловского парка и с Нижегородской улицы.
– Робота сделал? – спросил Никитин.
Герасимов молча показал ему фотопортрет, составленный по обобщенным показаниям очевидцев трех эпизодов дела.
Никитин с минуту вглядывался в довольно схематичное изображение человека на рисунке.
– Где я видел эту рожу?
– Во сне она тебе снилась, Никитин, – ответил Герасимов и развернул перед ним какую-то папочку.
– Бля-я... – задохнулся Никитин. – Марьин. «Отмороженный». Блядь буду, если не он.
– Не будешь, – хмыкнул Герасимов. – Он это, он. А это его фотография из дела. Правда он здесь значительно моложе. Фотография – времен спецлагеря. Но узнать можно.
– Ну, мужики, – Никитин аж поднялся со стула, не зная как выразить им свою благодарность. – Порадовали. Это дело так нельзя оставить.
И полез в сейф. Герасимов уже нюхал свой кулак, зная, что Никитин сейчас достанет бутылку коньяка, и, хочешь, не хочешь, а грамм двести с ним придется выпить.
– Это ж сам в руки идет... – бормотал Никитин, разливая «Корвуазье» по граненым стаканам. Он терпеть не мог тонкое стекло. И вообще часто страдал ностальгией по давно прошедшим временам своей молодости. Поэтому, например, в сейфе у него всегда лежала пачка «Примы» – для себя, а на столе – « Кэмэл» для гостей.
Герасимов и так уже чувствовал себя именинником, но главный козырь он приберег напоследок. Уже выпив коньяк, затянувшись сигаретой и слегка захмелев, Герасимов, развалясь на стуле, сказал:
– Есть еще один сюрприз. Уж не знаю, бог или черт дернул меня отдать эту записочку, найденную у портье во рту, на графологическую экспертизу. И знаешь, Никитин, что выдал их компьютер?
– Ну, что еще скажешь? – захмелевший Никитин уже достал вторую бутылку коньяку и наливал себе еще стакан.
– Ее написал «Отмороженный». Марьин. Это он назначил кому-то свидание на Казанском вокзале.
– Что? – Никитин уронил бутылку, коньяк потек по полу. – И ты мне уже час мозги ебешь, зная все это? Да я же тебя... Актер хренов.
Никитин разом протрезвел, как только окончательно подтвержилось, что завтра есть возможность взять Марьева.
– Все, – заявил он. – Оба пошли на хуй. Завтра в шесть – у меня.
Коробов с Герасимовым выскочили из кабинета.
Никитин подобрал с пола бутылку с остатками коньяка, допил ее из горлышка, направился в комнату отдыха, дверь в которую находилась рядом с его столом, но была замаскирована стенными панелями. Сделав шаг по направлению к ней, Никитин вдруг остановился, словно вспомнив что-то, вернулся к столу, на ощупь нашел стакан, наполненный коньяком, выпил и его.
До кровати в комнате отдыха он добрался с трудом. Упав не раздеваясь на постель, он еще невнятно бормотал некоторое время:
– Иван... Отмороженный Иван. Марьев...
Потом он заснул.
Утром Никитин проснулся в пять часов, несмотря на жестокое похмелье, тут же схватился за телефон и набрал домашний номер Герасимова. Ждать, когда тот возьмет трубку, пришлось довольно долго.
– Ну ты, умник, – буркнул Никитин в трубку, едва услышал, наконец, хриплый герасимовский голос. – Вы хоть додумались с Коробовым, что записку он не мне и не тебе оставлял? Кому она была адресована, до того и должна была дойти, это, что – не ясно?
– Ясно... Додумались...
– И до чего вы додумались? Это ж сразу делать надо было, на месте...
– Слушай, чего ты меня-то пытаешь, звони Коробову, – попытался возмущаться Герасимов. – Он там все разруливал.
– Полковник Герасимов! – заорал в трубку Никитин. – Я задаю вам служебный вопрос. Извольте отвечать.
Герасимов запыхтел в трубку, но ответил по форме.
– Докладываю, товарищ генерал. Коробов объяснил уборщице, что содержание записки не составляет никакой тайны и вполне может быть передано подругам и сослуживцам. Через два часа оперативники Коробова выяснили, что содержание записки знают не только все работники «Берлина», но даже продавщицы «Детского мира». При такой плотности распространения информации не думаю, что она могла миновать адресата.
– Ну, смотри, умник, – сказал Никитин. – Молись богу, чтоб было так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60