Судя по виду гостя и его предполагаемой женитьбе, он неплохо устроился.
Мотя насыпал кофе в джезву, залил кипятком и поставил на противень с песком, подогреваемым электричеством.
- Вы любите с сахаром? - .спросил он, скрывая волнение.
- Да, пожалуй, - откликнулся Федор. Он как раз думал о том, что именно знает о нем хозяин.
А Мотя колдовал над джезвой, слегка подсыпая в поднимавшуюся кофейную шапку смолотый в пыль миндальный орех. Он был гурманом.
- Понимаете, - начал Федор, - жизнь складывается так, что мне и моей будущей жене придется уехать. И я хотел бы здесь целиком положиться на вас. Паспорта, визы - это, конечно, главное, но еще мне нужен совет - куда лучше нам скрыться.
- Большие неприятности? - спросил Мотя, ожидая краткого ответа, потому что на эти темы в их среде не принято было распространяться.
Но Федор неожиданно принялся подробно рассказывать ему об истории убийства Крота, о Мироне и его компании, о недавнем нападении на него людей Зямы Павлычко.
От того, что говорил ему гость, Мотя забыл про кофе, и тот чуть не убежал у него. Откровения Артюхова привели его в состояние шока. Он никак не ожидал, что жестокое убийство Кротова дело рук Мирона и компании.
- Но позвольте... - вставил наконец реплику ошеломленный Мотя. Ведь говорят, что это некто Аджиев подстроил взрыв машины Крота?
- Я работаю теперь у Аджиева, - ответил Федор. - А потом, Крот ясно сказал мне: "Мирон..."
- Вы работаете у Аджиева?.. - Мотя замолк, окончательно потеряв дар речи. Он суетливо разлил кофе по чашкам и сел напротив Федора, смотря на него почти с благоговейным ужасом.
- Да, пришлось, но это особая история... - Здесь Федор решил напустить туману.
- А Шиманко? Вы знаете его? - спросил любопытный Мотя.
- Знаю. А что? - Глаза гостя смотрели испытующе.
Мотя немного растерялся. Вопрос был слишком прямой. Но подобного же ответа на него он не мог дать. Аджиев, Шиманко, Левочкин - эти фамилии для него сейчас связывались в одну цепь. По своим каналам он имел достоверную информацию о том, насколько сейчас тесно сплеталась эта цепочка. Шиманко хотел контролировать дела Аджиева, а Левочкин закидывал сеть на них обоих. Аджиев оказывался пока самым слабым звеном: он наверняка не догадывался о маневрах Левочкина и о роли Генриха Карловича в этой сложной игре.
К Аджиеву у Моти подходов до сих пор не было. Лишь однажды он кое-что продал насчет него за немалые деньги - и кому? Лесному, который жестоко поплатился за свой интерес к делам Артура Нерсесовича, так, кажется, его зовут... А теперь перед ним сидел человек, который имел прямой выход на всесильного миллионера. И он, похоже, также участвовал в какой-то запутанной операции с неизвестным исходом. Мотя решил проигнорировать его прямой вопрос, но молчание затягивалось, и тогда он неопределенно сказал:
- Вы как-то уж чересчур рискуете... Стоит ли? Паспорта я вам, разумеется, сделаю и посоветую, куда лучше уехать. Здесь я действительно спец...
- Но я-то как раз слышал, что у вас широкие интересы... - в тон ему ответил Федор.
Мотя быстро взглянул на него, а Федор продолжил:
- Аджиев чрезвычайно щедрый человек, но он не любит, когда его загоняют в угол...
- Кто же это любит? - засмеялся Мотя, поняв, что главное сказано. - Наверное, вашему хозяину можно помочь. Мне надо посоветоваться, поговорить. Сам-то я что! Коллекционер, любитель искусства. Даже посредником в таких конфиденциальных делах не могу выступать. Я и разговаривать об этом не стал бы ни с кем, если бы вас не прислал Семен. Вы через недельку позвоните. А пока давайте все-таки пить кофе и расскажите мне, к какому сроку вам нужны паспорта.
Раздольский прилетел лондонским рейсом в аэропорт Шереметьево-2 холодным и сырым вечером. Кутаясь в легкий плащ, он получил багаж, прошел таможню и вышел в зал. Его никто не встречал. Нет, не такими он представлял себе и свой вояж в Англию, и свое возвращение.
Он приехал к руинам, еще не полностью отошедший после кошмарного подвала и своего чудесного спасения. Даже любимая им Англия не смогла развеять его хандру и предчувствия нелегкой жизни в Москве. Похоже, он потерял все: положение, состояние, любимую женщину. Следовало начинать все заново. Оставались друзья, на них-то и была одна надежда.
Аджиев должен оставить его в покое. В конце концов, вся ответственность за эту историю делилась поровну между ним и Еленой. Женщина была даже смелее и решительнее. Почему-то Ефрем Борисович в отдалении от нее все больше и больше ощущал себя жертвой. Да, вот именно, он стал жертвой: ее красоты, ее неутоленной страсти и желаний.
"На этом месте мог оказаться кто угодно, - рассуждал он, - но подвернулся я, и она полюбила меня..."
Раздольский не замечал, что своими рассуждениями он унижает себя, низводя до положения простого статиста, которому не по таланту выпало сыграть заглавную роль.
Он ничего уже не хотел, кроме как спокойно пожить на своей даче вместе с любимой собакой, пить чай с соседями, болтать о ничего не значащих пустяках, а по утрам ездить на работу и не бояться за свою жизнь, не прятаться по дворам и подъездам, не оглядываться на всякого идущего позади человека.
Он взял такси до своей квартиры на Патриарших прудах и только в машине вздохнул свободно впервые за этот месяц, потому что и в Англии его не отпускали тоска и беспокойство, как будто кто-то все время гнался за ним по пятам.
Ничто в последнее время не радовало Мирона Львовича. И даже в своем кабинете в "Золотом руне", который он обустраивал с такой любовью, Витебский не чувствовал привычного комфорта.
Зеркало отражало его бледное лицо с дряблыми мешочками под глазами, и он понимал, что устал, пора бы устроить отпуск, но никак не мог оторваться от Москвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112