Здесь были медведи и лошади, и разные странные рыбы, и матрёшки, и мужики, и бабы, и птицы, и коляски, и раскрашенные туески — чего-чего только здесь не было!
По стенам ещё висели картины, тоже большие и маленькие, тоже яркие и тёмные, с разными зверями, мужиками и бабами.
Пантелей Романович сел в кресло под зеркалом.
— Это вы сами делаете? — спросил я.
— Конешно, — сказал он. — Выбери себе вот, что понравится. И возьми.
— Насовсем?
— Конешно, насовсем, — кивнул он головой.
У меня глаза разбежались!
Я увидел перед собой медведя на столе — он был ещё чистый, некрашеный, он пристально смотрел на меня, приложив правую лапу к голове — он стоял во весь рост.
— Вот этого можно, Михаилу? — спросил я.
— Можно. И ещё возьми.
— Вот эту птицу, — сказал я. — Или она женщина?
— Птица Сирин, — сказал старик. — Лицо дак бабье, а сама птица. Вещунья. Радость вещает. Возьми.
— Спасибо, — сказал я.
— Бери, бери, — сказал Пантелей Романович. — Бери ещё.
Я стоял на месте, видя себя в зеркале позади старика, я смотрел на себя, а не на старика, я был весь розовый и лохматый, а в глубине зеркала были всё игрушки, игрушки, игрушки… Я не знал, что мне взять ещё. Я бы взял полный ящик, если бы не стеснялся.
— Спасибо, — сказал я опять. — Хватит.
Пантелей Романович встал, подошёл к верстаку и достал снизу фанерный ящик, обыкновенный ящик из-под посылки: на нём даже был полустёршийся адрес химическим карандашом. Старик поставил ящик на стол и стал складывать в него игрушки. Некоторые он брал с полок, некоторые со стола.
— Радеешь наукам-то? — спросил он.
— Что? — не понял я.
— Об учёбе радеешь?
— Радею, — сказал я.
— Молодец! — кивнул старик. — Дядю люби! Дядя у тебя человек замечательный…
Он передал мне ящик с игрушками и какую-то большую деревянную трубу — наподобие бычьего рога, только деревянную…
— Большое спасибо! — сказал я. — На ней играют?
— Играют, — ответил старик.
Что я мог ещё сказать? Я был горд.
— Отнеси игрушки на место и выходи на крыльцо. И ждите меня там.
Я мигом побежал в спальню, поставил ящик на стол и выбежал на крыльцо.
— Ну что? — спросил дядя. — В чём дело?
— Ни в чём! — сказал я. — Просто Пантелей Романович хотел мне свои игрушки показать. И подарил целый ящик!
Дядя ещё никогда не смотрел на меня с таким удивлением. У него даже усы от удивления зашевелились.
— Ну-ну! — сказал дядя.
Они с Порфирием встали.
— Мы пойдём в город, — сказал дядя. — На почту. А ты играй.
— Я жду Пантелея Романовича, — сказал я возможно небрежнее. — И вам не велено уходить, вам велено подождать!
Они так и сели! На лавочку, конечно. А мне что — я стоял, глядя в сторону моря и постукивая носком сапога по крылечку.
— Порфирий! — тихо позвал сзади старик.
Порфирий вскочил.
— Поди достань в повети трезубцы и тресковую снасть. Опосля вместе с Петром наладите карбас. Я поеду с Мишей на рыбалку…
— А я? — дрожащим голосом спросил Митя.
— И ты поедешь, — сказал Пантелей Романович.
И Митя сразу просиял.
Птица Сирин
Я не буду вам подробно описывать эти последние сутки на Севере.
С тех пор прошло много лет, многое позабылось, да дело и не в подробностях, а в самом главном, что остаётся в душе, как песня о давно минувшем, но полном смысла для будущей жизни.
Некоторые подробности я вам, конечно, расскажу, — наверное, они тоже нужны в высшем смысле, потому-то я их и запомнил.
Когда мы вышли в море — дедушка, Митя и я, — подул береговой южный ветер полудник, и дедушка сказал, что должна хорошо клевать треска.
Потом мы шли вдоль берега по кроткой воде — был самый отлив, — шли вверх по заливу на север.
Под карбасом проплывали подводные камни, называемые «корги».
— Когда с моря дует полуношник,-- сказал дедушка, — море над коргами кипит, и не дай бог попасть сюда какому судёнышку — оно разлетится в щепки!
А сейчас ветер был нежен и тих, и море вдали ослепительно блестело под солнцем, а рядом с нами, под бортом карбаса, оно было прозрачным. Дедушка сидел в середине карбаса и неслышно грёб.
Я стоял на носу, держа в правой руке трезубец на длинной палке, и, наклонившись вперёд, внимательно смотрел вниз.
Мите нельзя было доверять трезубец — он был ещё маленький; он сидел на корме, сложив на коленях руки.
Море под карбасом просматривалось до самого дна, не было никакой разницы между водой и воздухом.
Мы бесшумно скользили у берега, как в высоком стеклянном сосуде — высоко над нашими головами плавало солнце, а внизу проплывали песчаные отмели и камни, похожие на тучи, и змеевидные водоросли и чудно горели в зеленоватой мгле оранжевые морские звёзды, словно под нами было второе небо — морское.
Я пристально следил за проплывавшими внизу очертаниями.
Я ждал, когда внизу появится серая продолговатая тень, и, когда я замечал эту тень под камем, я прицеливался и швырял в неё свой трезубец, тут же выхватывая его из-за борта, и вот уже на трезубце была не тень — на трезубце извивалась страшномордая уродливая рыба зубатка, раскрывая широкую пасть с острыми маленькими зубами. Пронзённая трезубцем насквозь, зубатка резко виляла коричневым телом из стороны в сторону, пытаясь схватить зубами невидимого врага, похожая на страшную ведьму, принявшую обличье рыбы.
Она молча разевала страшную пасть, тараща глаза, — казалось, она сейчас что-нибудь скажет, — и я поскорее стряхивал её в карбас и опять стоял на носу, вглядываясь в глубину.
Так мы плыли долго, не разговаривая. Была совершенная тишина, только с вёсел с тихим звоном срывались капли и зубатка глухо стучала хвостом по дну карбаса.
Потом дедушка сказал «кончай», и я сел на нос, положив трезубец на дно, где трепыхалось уже много зубаток, а дедушка положил на дно вёсла и поднял парус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52