Она вспылила и задорно сказала:
— Вы, кажется, хотите сказать, что это глупое занятие? Но йно ведь не все же заниматься такими серьезными делами, как вы...
— Еще бы,— ответил он просто,— когда дело идет о том, чтоб спасти хоть кое-что и не пойти по миру, так уже это, наверное, серьезнее уженья рыбы, но это вовсе не значит, что я должен смеяться над теми, кто удит рыбу, не имея нужды думать о куске хлеба...
Она вдруг сделалась серьезною и поднялась с места. Лодка сильно закачалась от резкого движения. Томилов схватился за плот.
— Как вы неосторожны! — проговорил он, видимо, струсив.
Она не обратила внимания на его замечание.
— Присмотрите за моими удочками,— сказала она ему тоном приказания.
— Вы уходите? — чуть не с испугом спросил он.
— Не моту же я целые часы не сходить с места!.. Я пройдусь с Мухортовым, а вы ждите меня...
Она пошла с Егором Александровичем и быстро заговорила:
— Извините меня! Я рассердила вас. Я ведь слышала, что вы действительно заняты серьезным делом, приковавшим вас к дому. У меня скверный характер, я часто смеюсь над тем, пред чем надо преклоняться.
— Вы всё впадаете в крайности,— спокойно ответил он.— Над моим положением нельзя смеяться, но и преклоняться тут не перед чем. Я сижу за работой, потому это неизбежно. Вот и все.
— Ну, вам стоило...— быстро сказала она и вся вспыхнула,оборвав фразу.
Но тотчас же, оправившись, она переменила разговор.
— Зачем вы сказали при Томилове, что ваши дела плохи? Это дрянной фатишка, смотрящий с презрением на всех, кто беден.
— Мне же нет никакого дела, как он будет смотреть на меня,— сказал Мухортов.
— Да, по все же вам придется встречаться, а он по глупости не умеет даже соблюдать приличий... и сплетник он.
— Я, вероятно, никогда и не встречусь с ним. Ко мне он не приедет, а я к нему тоже не поеду, а где-нибудь в другом месте — я, право, не надеюсь бывать, где бы то ни было... по крайней мере, теперь...
— То есть, как же? — спросила она.
— Деревня тем и хороша, что можно уединиться, уйти от людей,— пояснил он.— Я ведь по натуре домосед, кроме того... помните те годы, когда вы назвали меня «бедным слепеньким»... я тогда уже пристрастился к уединенной жизни.
Она живо вспомнила этот случай.
— Да, да, я вас поводить тогда по саду хотела из жалости...
— И очень огорчились, когда я сказал, что я вовсе не хочу ходить, что мне очень хорошо и в моем одиночестве...
Она вдруг впала в раздумье. Выражение ее изменчивого лица сделалось грустным.
— Да, я уж такая... всегда являюсь невпопад и с своими насмешками, и с своими сожалениями,— задумчиво проговорила она.
И как-то резко, оборвав речь, протянула руку Мухортову.
— Ну, прощайте! — сказала она, поворачивая по
дороге в обратную сторону.
Его несколько озадачила эта неожиданность.
— Как, опять удить? — спросил он.
— А то как же!.. Мой поклонник, я думаю, уже соскучился... Ведь это новый претендент на мою руку,— сказала она с горькой усмешкой.— Он вполне уверен в успехе. Это очень забавно...
— Зачем вы шутите тем, чем вовсе не следует шутить,— заметил Мухортов искренним тоном.
— Чем это?
— Чужим спокойствием, чужим сердцем. Она засмеялась.
— Сердцем пошлого фата! Вот нашли кого жалеть! Какие сентиментальности!
Он смотрел на нее совершенно серьезно.
— Может быть, это и точно смешно, но я, право, не стал бы для шутки давить даже червей и улиток. Впрочем, в детстве, а оно всегда жестоко, это иногда доставляет удовольствие...
Он откланялся и пошел вперед. Она что-то хотела крикнуть ему вдогонку, раздражительно топнула ногой, как рассерженный, капризный ребенок, и, до боли закусив губы, пошла поспешно к своему спутнику.
Он по-прежнему сидел на лодке, у плота, пристально смотря безжизненными глазами на поплавки. Но его губы были надуты, брови сдвинуты, лицо выражало неудовольствие. Марья Николаевна подошла к плоту, облокотилась на перила и стала бесцельно смотреть на воду. Томилов искоса поглядывал на нее, ожидая, что она заговорит первая. Но она, по-види-мому, даже забыла о его существовании, Наконец ему надоело это безмолвие, и он спросил ее:
—Вы больше не желаете удить?
— Нет,— ответила она, очнувшись, и провела рукой по глазам, как человек, пробужденный от тяжелого сна.
— Значит, можно ехать? —спросил он.
— Да, поедемте,—рассеянно проговорила она.
Она сошла с плота в лодку, села и опять задумалась. Томилов собрал удочки и взялся за весла. Приходилось грести против течения. Томилов, как непривычный гребец, греб с трудом; по его бледному лицу струился пот. Он тяжело вздыхал. Наконец он заговорил:
— Вы меня страшно мучите, Марья Николаевна. — Что же, не мне ли прикажете грести? — с иронией спросила она, очнувшись.
— Я не о том,— ответил Томилов.— Я говорю о том, что вы играете со мною, как кошка с мышью...
— Я?
— Да вот хоть бы сейчас. Подошел этот господин... как его?.. Мухортов?.. И вы тотчас же бросили меня...
Он перестал грести, лодку потянуло по течению назад.
— Если вы не будете грести, мы никогда не доедем, и я сейчас же выйду,— резко заметила она. Он опять принялся грести.
— Какое право имеете вы требовать, чтобы я ни с кем не говорила, ни с кем не ходила? — сказала она.
— Я этого не требую, не смею требовать,— ответил он.— Но господин Мухортов... Он сватался за вас... он ухаживает...
— Вы лжете! — резко оборвала она его.— Никогда он не сватался за меня, не ухаживал... Очень нужно ему заниматься мною...
Ее голос оборвался.
— Весь уезд знает, что этот Егораша...— начал с презрением Томилов.
— Не смейте его так называть! Вы не имеете права, да, не имеете права! — загорячилась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67