Те не заставили себя долго упрашивать — все радовались и были в прекрасном настроении, особенно Гермина, она уплетала кушанья все веселее, а отец все больше раздражался и мрачнел.
Ну и грубиян! — проворчал он себе под нос; Гер-мина расслышала его слова и сказала:
— Наверняка ему не дали увольнительной, не следует осуждать его так поспешно.
— Что? Увольнительная? Ты его уже защищаешь? Как это он не может получить увольнительной, если речь идет о деле такой важности?!
Обед он закончил в весьма дурном расположении духа и тотчас же, хотя это и не входило в его правила, отправился в кофейню, только бы не встретиться с нера дивым женихом, в случае если тот явится. Около четы рех он, вместо того чтобы, как обычно, отправиться в компанию семерых друзей, вернулся, движимый лю бопытством — не объявился ли наконец Рукштуль. Про ходя через сад, он увидел, что в беседке сидят госпожа Хедигер и Термина. День был теплый, весенний, они вышли в сад и расположились в беседке, пили там кофе, поедая сладкую бабку и поглощая «гугель-хупф», и вид у них был очень довольный. Он поздо ровался с госпожой Хедигер, и хотя затаил в сердце досаду, тут же спросил ее, нет ли у нее каких новостей из казармы, не отправились ли стрелки куда-нибудь на прогулку.
— Мне кажется, что ничего такого не было,— сказа ла госпожа Хедигер,— утром они были в церкви, а потом Карл приходил домой на обед. У нас было жаркое, а уж этого-то он никогда не пропустит!
— А ничего он не говорил о господине Рукштуле — куда он запропастился?
— О господине Рукштуле? Да, говорил, он сидит под строгим арестом, потому что вчера напился и оскорбил старшего по чину. Он им, говорят, хорошенькое представление устроил.
— Черт его побери! — сказал Фриман и тут же пошел прочь.
Полчаса спустя он говорил Хедигеру:
— Вот теперь твоя жена торчит с моей дочкой у нас в саду, и обе рады-радехоньки, что у меня тут кой-какой свадебный прожект провалился!
— Что же ты ее не прогонишь? Ты бы на нее прикрикнул!
— Как же я могу? Ведь мы все-таки друзья! Вот видишь, эти дурацкие истории так и норовят наши отношения испортить. Поэтому надо твердо стоять на своем! Никакого кумовства!
— Никакого сватовства! — подтвердил Хедигер и крепко пожал другу руку.
И вот июль, а вместе с ним и праздник стрелков тысяча восемьсот сорок девятого года уже стучался в дверь. До торжества осталось без малого две недели. Семеро друзей снова собрались на заседание; так как кубок и знамя были уже готовы, их представили на обозрение всего общества, и оно высказало свое удовлетворение. Знамя водрузили на стол посреди комнаты, и под сенью происходило наисерьезнейшее обсуждение, какого не бывало еще за все время существования союза стойких и отважных. Ибо неожиданно выяснилось, что к знамени полагается еще и оратор, если уж решено вступать в город под своим флагом. Эти выборы оратора и стали тем камнем преткновения, о который чуть было не разбился корабль отважной команды. Три раза кряду перебирали всех по очереди, и три раза отклоняли одну кандидатуру за другой. Все сердились, оттого что никто не хочет взять на себя эту обязанность, и каждый гневался, оттого что эту ношу возлагали именно на него, взваливая на его плечи нечто неслыханное. Другого хлебом не корми, дай только поговорить на публике, а эти храбрецы лишь робко отступали в тень, и каждый ссылался на свою неловкость да на то, что еще ни разу в жизни этим не занимался, и более того, никогда заниматься не будет. Ибо они полагали, что ораторское искусство есть искусство почтенное, требующее большого таланта, равно как и большой подготовки. Они питали глубокое уважение к хорошим ораторам, которые умели задеть сокровенные струны души, и принимали все, что ни говорил такой оратор, на веру. Они никогда не ставили себя с ним на одну доску, а считали, что их долг — внимательно слушать, все взвешивать, оценивать, одобрять пли осуждать, что им самим представлялось задачей вполне достойной.
Когда же путем такого обсуждения оратора выявить так и не удалось, поднялся невероятный шум и гам, каждый пытался убедить другого в том, что тот должен Принести себя в жертву, особенно они надеялись на Хедигера и Фримана, поэтому изрядно наседали на них. Те же отбивались мужественно и стойко, и каждый пы-рался избавиться от ответственности и перевалить ее па другого. Но тут Фриман потребовал тишины и взял слово:
- Друзья мои! Мы допустили неосмотрительность и должны признаться в том, что готовы уже знамя оставить дома, давайте же поскорее решимся на это
и отправимся на праздник безо всякой пышности, тихо и скромно!
Великое уныние охватило стойких и отважных после этих слов.
— Он прав,— сказал Кузер, серебряных дел мастер.
— Нам ничего другого не остается,— добавил Зиф-рид, кузнец.
Но Бюрги воскликнул:
— Так дело не пойдет! Наша затея уже всем известна, и знамя уже готово. Если мы все бросим, то это станет притчей во языцех!
Ужас сковал старческие члены при одной мысли об этом позоре, и вся компания снова принялась наседать на своих самых речистых собратьев. А те, в свою очередь, снова сопротивлялись, как могли, и даже угрожали в конце концов совсем выйти из общества.
— Я скромный плотник, и никогда, и ни за что не выставлю себя на посмешище! — воскликнул Фриман, на что Хедигер с упреком возразил:
— Что уж тут говорить обо мне, бедном портном! И вы из-за меня в смешном виде предстанете, и я сам по-дурацки выглядеть буду безо всякой на то надобности. Я предлагаю, чтобы кто-нибудь из наших трактирщиков взялся за это дело — ведь они люди, больше других привыкшие к публике!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24