Я прошел по бульвару Курсель, пересек парк Монсо, полный в эту пору птичьего гомона и таинственности, веющей от пруда, над которым бодрствуют развалины колоннады и торчат контуры деревьев, кутающих свои новые почки. Мимо меня прошел человек с корзиной на спине, с клюкой и фонарем в руке Я направился за ним, следя, как он подходит поочередно к мусорным ящикам и ворошит там своей клюкой. Видя, что я не отстаю от него, он поднял фонарь и посветил мне в лицо». Не один из ищущих впечатлений парижан или туристов пытался подглядывать за клошарами в Париже, так как же мог устоять перед подобным соблазном Аполлинер, который как раз во время их выхода на добычу часто гулял по Парижу, возвращаясь домой или в подходящую гостиницу? А если уж пошел за ним, то мог ли не кинуть любопытный взгляд на его ночную добычу? «Друг мой, дорогой мой, вы же обещали показать мне содержимое корзины!.. Утренняя добыча была разложена на земле. Я разглядывал каждую мелочь, передавая ее дальше Пертинаксу Рестифу, который уже сортировал все это. Я обнаружил: гашеные почтовые марки, конверты, коробки спичек, контрамарки в различные театры, металлическую ложку, не имеющую цены, объедки, линялые ленты, окурки сигар, смятые искусственные цветы, исковерканный воротничок, картофельные очистки, апельсинные корки, луковую шелуху, шпильки, зубочистки, спутанные пряди волос, старый корсет, к которому пристал ломтик лимона, стеклянный глаз, смятое письмо, которое я отложил в сторону». А вступление к «Латинскому еврею» имеет характер отрывка из дневника: «Как-то утром я еще лежал, погрузясь в блаженный сон, меня разбудил резкий звонок в дверь. Я вскочил, бранясь по-латыни, по-французски, по-немецки, по-итальянски, по-провансальски и по-валлонски.
Натянул брюки, сунул ноги в шлепанцы и открыл. Какой-то незнакомый, прилично одетый человек попросил у меня минуту для разговора».
Разве не мог этим человеком быть ну хотя бы Луи де Гонзаг Фрик, школьный приятель и поэт, который впервые, спустя долгие годы, навестил его в подобной же ситуации, в пору куда более раннюю, а стало быть еще более некстати, если учесть беспорядочный образ жизни хозяина?
«Я провел его в комнату, которая служила мне по мере надобности кабинетом, гостиной и столовой. Незнакомец уселся в единственном кресле. Я той порой поспешно одевался в спальне, глядя на будильник, который показывал одиннадцать. Я сунул голову в таз. Когда я вытирал мокрые волосы, тот, наскучив ожиданием, воскликнул: «Я не из церемонных!» Со взлохмаченными волосами я вошел в комнату и увидел своего гостя, склонившегося над остатками паштета, который я забыл вечером спрятать». Вот вам и предчувствие случая с Кремницем и съеденной им колбасой. Решительно нельзя оставлять еду наедине с гостями, особенно если незнакомец окажется под конец рассказа насильником, убийцей и отравителем, который подсыплет в остатки паштета яд.
И не надо было искать столько примеров интереса Аполлинера к еврейскому фольклору, так как в «Иере-сиархе» Фернисун пространно рассуждает об этой слабости своего хозяина: «Зовут меня Габриэль Фернисун, родом я из Авиньона. Вы меня не знаете, но вы любите евреев, а стало быть и меня, потому, что я еврей... Вот именно! Скажите мне искренне и без недомолвок, ведь вы же больше всего любите евреев с юга Западной Европы. Не евреев вы любите, а латинян. Я назвал себя евреем, имея в виду вероисповедание: во всех остальных отношениях я латинянин. Вы любите евреев так называемых португальских, которые якобы некогда обращенные в христианство, взяли имена своих крестных отцов, испанские или португальские. Вы любите евреев с католическими именами, вроде Санта-Крус или Сен-Поль. Вы любите евреев итальянских, а из французских только тех, которые называются комтадийскими. Я уже сказал вам, что родился в Авиньоне и происхожу из рода, поселившегося там несколько веков назад. Вы любите такие имена, как Муска и Фернисун. Вы любите латинян, и мы с вами поладим».
О прекрасная шепелявая Линда, о добропорядочная семья португальских евреев Молина да Сильва, вот где мы обнаруживаем ваши следы! А твой тогдашний платонический поклонник, Линда, предстает в этой книге человеком удивительно проницательным, с первого взгляда безошибочно оценивающим прелесть женщины. Достаточно ознакомиться с описанием самаритянки в «Симоне чернокнижнике» и с обликом дочери Пертинакса, Женевьевы: «Словно оливковые ветви струятся ее волосы, но в противоположность легендарной Труитонии ее кожа не пахнет оливковым маслом. Зубы ее прекрасны, словно зубчики чеснока.
Глаза черные, как плоды. Губы как две дольки горького апельсина и наверное такие же горьковатые на вкус. Трепещущая косынка зачем-то стягивает арбузы ее грудей. Друг мой, дорогой друг, тебе с такой чудесной семьей можно позавидовать больше, чем самому императору!»
В тот момент, когда в продаже появляется «Иерарх», увлечение Аполлинера вольными и игривыми текстами (наряду с другими) перестает быть в его среде тайной. «Это не увлечение, а лишь возможность заработать деньги»,— протестует Сандрар. Вскоре предоставляется новый случай заработать деньги: Аполлинер берется подготовить для издательства братьев Бриффо серию «Мастера любви»; на сей раз речь идет отнюдь не об издании подпольного и анонимного типа, нет, Аполлинер выступает как составитель и автор предисловия. Первой книгой в этой серии были произведения маркиза де Сада, прокомментированные самим поэтом. Маркиза де Сада в то время еще недооценивали, он был далек от той известности, которую приобретает после второй мировой войны как развратитель школьников и одновременно как объект внимательного изучения и исследования ученых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95