Кстати сказать, можно как угодно варьировать тему отношений Аполлинера и Вейля, но домысел останется домыслом.
Как Аполлинер, так и его друзья... За исключением Макса Жакоба, позволившего себе в публичном выступлении язвительно намекнуть на отцовство Вейля, хранят на сей счет полное молчание.
Единственными друзьями Аполлинера, к которым мадам Костровицкая в общем благоволила, были упоминавшийся выше датчанин Мадсен, человек состоятельный, не лишенный воображения, но по стилю жизни далекий от общепризнанных норм и Туссен-Люка — юрист, не спеша делавший административную карьеру. Со времен «Джоконды», когда, как мы помним, Туссен-Люка оказал Аполлинеру важную услугу, их дружба возобновилась. Началась она еще в школе, а затем оборвалась надолго. По выходе Гийома из тюрьмы его мать направила адвокату благодарственное письмо — один из редких документов аполлинерианы, в котором слышится голос матери, не заглушаемый посторонними комментариями. Письмо это, сохранившееся в бумагах Туссен-Люка, датировано 14 сентября 1911 года, то есть было написано через два дня после выхода Аполлинера из каземата Сантэ:
«Дорогой мсье Люка,
Не знаю, как и благодарить Вас за то, что Вы сделали для моего сына в постигшем нас несчастье. Мне известно, каких усилий стоило Вам свидание с Вильгельмом, как Вы стремились помочь ему советом и участливым словом. Я тронута тем, что Вы написали в газетах о Вильгельме, как нельзя лучше Вы доказали этим благородство своего сердца. Я, впрочем, всегда считала Вас хорошим мальчиком и настоящим другом Вильгельма, и все же, как вижу теперь, я Вас недооценивала. Вы, конечно, знаете, что Вильгельм теперь не очень меня слушается, он ведь взрослый мужчина, я надеюсь, что хоть Вы сумеете оказать на него влияние; пожалуйста, отругайте его хорошенько за его дурную компанию.
Я не раз спрашивала Вильгельма, почему он не встречается с Вами чаще, он объясняет это тем, что Вы живете далеко друг от друга. Я уже было подумала, что вы поссорились из-за какого-нибудь пустяка, но потом узнала от Альбера, что Вам не нравится окружение Вильгельма, и, по-моему, Вы совершенно правы.
Вероятно, Вы знаете, что я продала дом и переехала теперь в Шату неподалеку от вокзала. Мы еще не устроились как следует, в гостиной пока беспорядок, ковры не постланы.
Я откладывала все дела до осени, ждала, когда спадет жара».
В заключительных строках Анжелика приглашала Туссен-Люка провести в Шату любое воскресенье; письмо подписано: Ольга де Костровицки.
Раз уж зашел разговор о семье Аполлинера, скажем, что брат Гийома Альбер чувствовал себя неловко среди парижских знакомых после той неприятной огласки, какую получило имя Костровицких. Ему казалось, что он главная жертва дурной славы своего брата, как единственный мужчина в семье, носящий ту же фамилию; сам поэт пользовался псевдонимом. В банке, где работал Альбер, история с пропажей «Джоконды» наделала много шуму, к скромному служащему стали внимательнее приглядываться, и то сказать, нехорошо банковскому чиновнику носить имя, заслуженно или незаслуженно соединенное с наиболее сенсационной кражей XX века. Поэтому, когда выяснилось, что Альбер Костровицкий может получить прилично оплачиваемое место в одном из мексиканских банков, он не стал раздумывать, сел на корабль и отплыл за океан. Вот уже второй после Анни близкий Гийому человек из-за него отправлялся, можно сказать, на край света, откуда Альберу не суждено было вернуться, как не вернулась и Анни Плейден.
Аполлинер болезненно воспринял отъезд брата. Пусть даже у них было мало общего, а все же в течение многих лет судьба связывала их: вместе они ходили в одну и ту же школу, вместе бежали из пансиона в Ставло, вместе бродили в поисках заработка по чужому Парижу. Житейские тяготы, иностранное происхождение — все было у них общее. Но Аполлинер сравнительно рано оторвался от домашнего очага и начал вести жизнь по-своему, ни в чем не следуя наставлениям матери, равно как и советам уравновешенного и послушного матери Альбера. «Гийом, конечно, любил его»,— рассказывала Мари Лорансен подруге. В дни пребывания поэта в тюрьме его друзья познакомились с Альбером, некоторые знали его и раньше, но никто из них не оставил о нем ни одного примечательного наблюдения, не нашел для него в воспоминаниях просто доброго слова. Так он и остался для потомства запечатленным на фотографии детских лет, откуда на нас смотрят два тесно прижавшихся друг к другу мальчика с длинными волосами и челочкой на лбу, в матросках, под которыми видны полосатые рубашечки; у старшего — продолговатое яйцевидное лицо и огромные черные глаза, такие черные, что даже белка не видно, и взгляд кажется гипнотически неподвижным — особенность, которая поражает нас и на всех позднейших снимках Аполлинера.
Так мог бы смотреть черный агат. Будь он наделен этой способностью («Ты видишь в агатах святого Витта свое отражение»); другой мальчик, прижавшийся к братниному плечу — это Альбер, в нем больше славянского, волосы у обоих темнорусые, но Альбер круглолиц, похож на девочку, глаза совсем прозрачные, не то голубые, не то серые. Красивый, конечно, с серьезным и чуть печальным, как у брата, выражением лица. Мать любовалась детской красотой Альбера, и, чтобы сохранить подольше эту красоту, а может быть, и убавить себе лет,— и в Париже все еще наряжала его в матросский костюмчик и не стригла ему волос, не замечая всей неуместности этого домашнего маскарада. Мальчик занимался тогда распространением билетов для какого-то никому неизвестного театрального агентства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95