Никакого прибоя не было, а было лишь нестерпимо душно и
жарко. Сквозь занавеску пробивалось солнце, лучи его падали на
пол почти отвесно. С улицы доносились приглушенные голоса. Я
добрался до окна и открыл его -- тогда-то и хлынул в комнату
настоящий зной, будто он давно поджидал, когда же его, наконец,
сюда впустят. Оставалось одно спасение: душ.
Он оказалсся тепловатым и вялым, но все равно это было
поразительно приятно: струйки воды уносили кошмар духоты,
уносили остатки сна, казалось, вода во мне растворяет все, что
способно испытывать тяжесть и беспокойство.
Когда я вышел из ванной, все еще в состоянии блаженного
небытия, в кресле у стола сидел человек. Не проснувшись как
следует, я не поверил в его реальность, но разглядел
добросовестно. Загорелая, бритая наголо голова, белая тенниска,
явно сшитая на заказ, четкая складка белых, чуть сероватых брюк
-- непонятно зачем, я про себя перечислил приметы видения.
Он улыбался -- улыбались глаза, улыбались щеки, улыбался
нос, губы и подбородок, и лица его я не мог разглядеть, как
нельзя уловить форму слишком ярко блестящей вещи. Здесь была не
одна, а целая сотня улыбок, приветливых и веселых, радостных,
ласковых и еще бог знает каких. Он похож был на человека,
который надел на одну сорочку сразу дюжину галстуков, и я
удивился, что это не было противно. Немного забавно, немного
любопытно, немного утомительно, но не противно.
Он терпеливо ждал, когда я признаю его существование, а
пока что руками старательно мял спортивного покроя кепи, словно
извиняясь за то, что он весь такой холеный и глаженый.
-- Нет, я не снюсь вам, поверьте, -- сказал он просительно
и как-то по-новому заиграл своими улыбками, -- я действительно
существую, поверьте пожалуйста!
Был на нем отпечаток неуязвимости, казалось -- упади он с
самой высокой горы, прокатись по самым зазубренным скалам -- и
тогда с ним ничего не случится, не появится ни пылинки, ни
пятнышка. Но и это не было противно.
Он отчаялся, видимо, доказать свою материальность, на
мгновение его улыбка сползла куда-то к ушам, и в глазах
мелькнула беспомощность.
-- Вронский! -- он поднялся и шагнул мне навстречу. --
Сценарист, Юлий Вронский!
-- Здравствуйте, я догадался, -- соврал я в виде ответной
любезности, -- как вы узнали, что я приехал?
-- В этом городе новости порхают по воздуху, оттого здесь
все про всех вс" знают, -- тут он внезапно напустил на себя
серьезность, то есть оставил одну только дежурную приветливую
улыбку. -- Но сначала обсудим дела: мне отвели целый дом -- я
хочу вам уступить половину. Вид на море, собственный вход и
никаких консьержек.
Обсуждать было, собственно, нечего. Я застегнул чемодан и
взялся за ручку, но мой новый знакомый остановил меня:
-- Зачем вам носить тяжести? Отправим за ними кого-нибудь.
-- Гм... -- только и нашелся я, но послушался.
Мы вышли на улицу. Город, пыльный и серый, залитый
беспощадным солнцем, выглядел скучно и не имел ничего общего с
карнавальным городом вчерашней ночи.
Пока мы шли через центр, мой спутник все больше меня
забавлял. Прохожих почти не было, и все же он дважды
поздоровался с кем-то. Он показал мне почту, редакцию местной
газеты, городской совет и райком. Помахал рукой кому-то в окне
больницы и довольно приятельски поздоровался с седым и важным
шофером "газика", дремавшим за рулем у райкома, которого тут же
и послал за моим чемоданом.
-- Вы давно здесь? -- спросил я, как мог, осторожнее.
-- Почти неделю, -- он улыбнулся самой виноватой из своих
улыбок.
Наш дом оказался вблизи от берега, предпоследним на
пыльной, полого спускающейся к морю улице. Глинобитный,
прохладный внутри, он был окружен акациями, за перила веранды
цеплялся усиками одичалый виноград. У крыльца стояла скамейка с
литыми чугунными ножками -- из тех, что бывают в городских
скверах.
Мне на долю пришлась комната со скрипучим крашеным полом,
соломенными плетеными креслами и необъятной деревянной
кроватью, в одном из окон виднелась, сквозь резные ветки
акации, узкая полоска черно-синего моря.
Когда мы подходили к калитке, на балконе соседнего дома
показалась пышная миловидная дама в голубом; на перилах, от нее
слева и справа, сидели две раскормленные белые кошки. Вронский
сорвал с головы кепи и отвесил глубокий поклон:
-- Амалия Фердинандовна! Вот ваш новый сосед.
-- Я почтмейстерша, -- объявила она, голос ее был
неожиданно высоким и мелодичным, -- по утрам я пою и играю на
рояле, вам придется это терпеть!.. Хотите иметь очаровательную
сожительницу? -- она положила руку на спину правой кошки, та
при этом нахально зевнула и облизнулась.
-- Нам не справиться с ней! -- быстро ответил Вронский.
-- Ну конечно, как же вы можете справиться! -- она одарила
нас трелью серебристого смеха и, протянувши к подоконнику руку,
сорвала и кинула нам цветок. Он слетел к нам оранжевой бабочкой
-- это была настурция. Не знаю, в кого она метила, но попала во
Вронского. Он секунду подержал цветок на ладони и бережно вдел
в петлицу.
По вступлении в дом Вронский сделался деловит. Он провел
меня по всем комнатам, показал чердак и заставил взойти по
наружной лестнице в крохотный мезонин, где была лишь
продавленная кушетка и в углу кипы старых газет. Завершилась
экскурсия в кухне осмотром водопровода и умыванием, чтобы идти
в ресторан обедать. Настурция Вронского успела завять, он вынул
ее из петлицы и аккуратно опустил в мусорное ведро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59