Клавдия вдруг побелела, переменилась в лице и вышла без единого слова. Она не вернулась больше в цех. Заведующему оставила записку, что нездорова, работать сегодня не может. После ее ухода наступила недоуменная тишина. Конфета лежала неразвернутая.
Леночка накинулась на Женьку – вечно суется, когда не просят! Он, растерянно моргая, отошел и горестным шепотом сказал товарищу:
– Женщина есть существо совсем непонятное. Надо от них подальше на всякий случай…
До вечера Клавдия никуда не выходила из дому, ждала Михаила. Он не пришел. «Ну что же, так и должно быть!» – с холодным ожесточением подумала Клавдия. Она решила покинуть Зволинск, решила начать жизнь сызнова и счастье свое искать в другом месте. Наивная и неразумная надежда, как будто можно где-то найти готовое счастье, не создавая его в себе! Куда бы ни поехала Клавдия, всюду ее сопровождала бы та же самая Клавдия. Скрываться от себя самой – бессмысленное занятие! Она хотела бегством избавиться от чужих недостатков, в то время как ей нужно было избавиться от своих.
Она присела к столу, думая написать письмо Михаилу, но через минуту встала, не написав ничего. Она прислушалась – в сенях возилась хозяйка. Тогда Клавдия опустила свой чемодан за окно, в сырую траву палисадника. Прощальным взглядом окинула она комнату – зеркало, открытки и бумажные веера на стенах. Хозяйке она сказала, что идет ночевать к подруге.
Луна была на ущербе, светила тускло. Клавдия шла теневой стороной. Окна большого трехэтажного дома светились мягким, затаенным в абажурах светом – розовым, голубым, зеленым. Клавдия задержалась на полминуты у знакомой скамейки, но ни одно из окон не погасло. С вокзала понеслись частые звонки, завершенные двумя раздельными – выход скорому номер двенадцать. Клавдия пошла через пути на вокзал, встала в очередь за билетом.
Дежурство у Михаила начиналось в половине одиннадцатого, но он вышел из дому раньше, рассчитывая завернуть по дороге к Клавдии. Он целый день готовился к разговору с ней, но весь его заряд пропал впустую. Он постоял несколько минут в нерешительности перед темным окном. Наверное, ушла к подругам… Придется отложить разговор до завтра.
Он хотел сказать Клавдии, что он не какой-нибудь там обыватель или мещанин с паршивой мелкой душонкой, что он советский, свой парень и ей следовало бы понять это давно. Хотел упрекнуть ее за недоверие, за то, что она сразу же не пришла к нему искать защиты, хотел предупредить по-честному, что на первых порах, пока они оба не привыкнут, возможны мелкие промахи с его стороны: какое-нибудь слово невпопад – она не должна обижаться.
Он много думал ночью под шум и плеск ливня и днем на реке. До сих пор он видел в Клавдии девочку, в себе – мальчишку, все было как-то несерьезно. И вдруг неожиданно увидел ее взрослой женщиной и самого себя увидел взрослым. Это требовало серьезных размышлений. Он много думал и обрадовался, когда понял, что события на вечеринке не отдалили его от Клавдии, наоборот – приблизили, что в его душе нет иных чувств, кроме любви к ней, уважения, мужественного сочувствия и желания помочь. Было в нем, пожалуй, еще некоторое любопытство к ее прошлому (интересно все-таки послушать о приключениях), но он мудро решил не расспрашивать: придет время, Клавдия расскажет сама, и это будет знак, что она поверила в него до конца.
На реке, где никого не было, только земля, вода, камыши и деревья и где он не смог бы солгать, он спросил себя: может быть, возвращается к ней больше из жалости, чем из любви? Покраснев, горячо сказал себе: «Нет!» Он спросил себя: искренне ли считает Клавдию такой же хорошей и чистой, как раньше? – и твердо, не кривя душой, ответил: «Да!» И тогда понял, что зря тратил время, придумывая разные особые подходы, что имеет полное право идти к ней смело, с открытым лицом и разговаривать без хитростей, напрямик. Ему стало очень легко и радостно, душа словно бы засветилась в нем. Он чувствовал в себе какую-то невыразимую полноту, прозрачность и не шевелился, боясь спугнуть это странное очарование духа. Он сидел на берегу и улыбался реке – она спокойно, широко и полно несла свои воды, чистая, прозрачная до самого дна, до белых камешков и беззвучно колеблемых трав. Он лег на теплую землю, глаза его потонули в прохладной влажной синеве. Он замер, созерцая сквозную бездну, полную безмолвия и покоя…
И об этом он хотел рассказать Клавдии – как лежал на берегу один и был в эти часы одиночества ближе к ней, чем когда-либо раньше. И она вот ушла куда-то… Очень досадно!
До начала дежурства оставалось еще около получаса. Михаил нарочно выбрал самый длинный путь – в обход конторы и водокачки. По дороге он мысленно разговаривал с Клавдией, этот же мысленный разговор продолжал на паровозе.
На станцию с грохотом ворвался скорый номер двенадцать. Поездная толпа, полуодетая, шумная, торопливая, вооруженная чайниками, затопила перрон. Все кричали, смеялись чему-то, радовались бездумно, как это всегда бывает в дороге. Широколицый лейтенант в расстегнутой гимнастерке стоял, приплясывая от нетерпения, в очереди у лотка с грушами и обменивался веселыми сигналами с зеленоглазой девушкой, которая, вероятно, сказала все-таки ему свой адрес. Колхозный дед, чемпион игры в подкидного дурака, сосредоточенно, не обращая внимания на крики, толчки и ругань, наполнял кипятком свой огромный чайник. Хирург-академик гулял по перрону вдоль поезда, наслаждаясь тем, что никто его здесь не знает и он может ходить без пиджака и без галстука, в подтяжках.
В Зволинске к скорому номер двенадцать всегда прицеплялся дополнительный вагон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52