Вы понимаете: еще не все! За Катульского, за такую личность, нужно платить дорого. И вы заплатите через десять минут!
Он отвернулся. Человек в штатском на всякий случай спросил:
– Может быть, скажете? Сознаетесь?..
Катульский молчал. Его увели в камеру. Оставшись один, он долго стоял, прижав лоб к холодной стене. Да, нервы у этой гадины были крепкие! Быстрыми шагами он подошел к двери, окованной железом, и прильнул вслушиваясь. Все было тихо на станции. «Неужели этот кисляй надул?» Катульский ударил кулаком в стену, забегал по камере из угла в угол, опять прильнул к двери. И опять ничего не услышал.
– Шкура! Надул! Проклятая шкура! – сказал он хрипло. Едкие слезы, впервые за много лет, выступили у него на глазах, обожгли щеки. Изнемогая, он в медленной, мучительной судороге закинул голову, подставив электрическому свету белое лицо с закрытыми глазами. – Оборвись! – тихо сказал он. – Оборвись!
А вагон, к которому обращал он свои мольбы, уходил, покачиваясь и полязгивая, километр за километром – все дальше от Зволинска. И все тяжелее становилось на душе у Клавдии. Куда она ехала? Зачем? Что впереди? Она забилась в угол и сидела тихонько, опершись локтем на свой чемодан. В вагоне шла обычная поездная жизнь – играли в шашки, пили чай, какой-то старичок в длинном парусиновом балахоне и в порыжелом котелке, большой любитель наводить порядки, ежеминутно терзал проводника:
– Проводник, почему у тебя вагон неметеный под лавками?
– Проводник, почему у тебя лампочка в тамбуре не горит?
Но скоро старичок успокоился, залез, кряхтя, на верхнюю полку и сдержанно урчал оттуда, из темноты, когда задевали дверью его торчащие ноги.
На седьмом километре, немного успокоившись, Клавдия почувствовала какую-то неуверенность в правильности своего поступка, на девятом эта неуверенность перешла в сожаление, а на одиннадцатом километре Клавдия уже определенно знала, что уезжать ей не следовало.
Она все передумала наново. События последних месяцев проходили перед ней, освещенные непривычным светом с какой-то другой, неожиданной стороны. И прояснялось многое, затемненное до сих пор. Так бывает с людьми, когда в полчаса они вдруг находят правильное решение, ускользавшее от них много лет, и, сокрушаясь, удивляются своим минувшим заблуждениям. Это прояснение медленно подготовляется где-то в глубинах души, чтобы потом, при удобном случае, проявиться полностью, сразу. Отъезд как раз и был для Клавдии таким случаем. Она вспомнила сегодняшнюю вспышку в цехе и покраснела при мысли, что грубо и незаслуженно обидела ребят, желавших ей только добра. Она вспомнила депо, станок, работу, сад, клуб, Марусю, Женьку, Степу Карнаухова… И она так легко могла все бросить? Глаза ее расширились, и она изумленно, словно бы просыпаясь, обвела взглядом тесное купе. Почему она здесь, а не дома? Да, это вагон; стучат колеса, проплывают за темными окнами тускло освещенные путевые будки; да, она едет куда-то… Она вскочила. Надо возвращаться, немедленно возвращаться с первой же остановки! Хорошо, что никто не знает об ее отъезде, никто не видел… Далеко ли еще до остановки? Она открыла окно, высунулась и не увидела впереди огней – было еще далеко.
Поезд замедлил ход; колеса под вагоном стучали раздельнее, все сцепы поезда натянулись, буфера разошлись и терлись больше друг о друга. Начался подъем, девятнадцатый километр.
– Значит, вы хотели написать киносценарий? – спросил Вальде.
– Да, – ответил Михаил. – Я написал. Но плохо.
– А раньше вы никогда не писали киносценарий?
– Нет, не писал.
– Почему же вы думали, что у вас выйдет хорошо? Это есть неосторожность, Михаил, и это есть ложный… вот это… самоуверенность, да… Я не один раз говорил вам: на подъем надо ходить ровным ходом, а вы пробовали дергать… Вы понимаете? Хороший машинист сначала нагонит в котел достаточного пара, а потом едет на подъем. У вас не хватило паров, Михаил.
– Да, не хватило паров.
– И еще один вопрос: почему вы сразу же не пошли к своя девушка после этой глупой история на вечеринке?.. Вы молчите… Михаил, вы рискуете потерять женщина, которую любите, потерять без всякой борьба… Это есть большой грех и позор для мужчины!..
– Я заходил сегодня. Я не застал ее дома.
И он сказал Вальде все, что приготовил в душе для Клавдии. Вальде слушал внимательно.
– Я очень рад, Михаил. Я всегда знал, что вы есть честный, прямой и благородный человек, вы есть советский молодой человек. У вас горячее сердце – это хорошо, но у вас горячая голова – это плохо. Рассудок и трезвость не вьют себе гнездо в это место. – Вальде указал пальцем на лоб Михаила. – Петр Степанович сказал, что у вас не действует предохранительный клапан. Михаил, вы должны исправить предохранительный клапан. Отвага и смелость – это очень хорошо, но надо всегда иметь рассудок. Отвага без рассудок дешево стоит. Когда вы забыли себя, легко быть храбрым. А надо быть храбрым и все помнить, все соображать.
Потом они долго молчали. Коптилка почти погасла, огонек ее красно и тускло отражался в стекле манометра. Из продырявленного тендера звучно капала вода, и Михаилу ясно представилась луночка, которую промывает она в песке между шпал.
– Товарищ Вальде, – несмело сказал Михаил. – Мне кажется, что я понял! Мне кажется, что уже все понял… Я хотел быть, как он, как Иван Буревой, моряк… но только я же его не видел… Если бы я его встретил…
– Вы не совсем еще выздоровели, – решительно прервал Вальде. – Ваши слова не похожи на разумный слова… Вам надо успокоиться, Михаил. Все в порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52