– шептала, прикрываясь локонами, Настенька, сидя на кровати…
Нарцис, приложа к сердцу ладони, на коленях стоял подле ног ее и молил:
– Не в силах бороться с чувствительностью, пораженный стрелой купидона, униженно падаю к ногам моего кумира – не отвергайте убитого нежным чувством…
В ночи влюбленных луна светит им таинственным фонарем. Сквозь влажные листья, заливая белый подоконник, смотрится она в лица любовников, облокотившихся на балюстраду окна, зажигает в сердцах смутные и новые ласки, холодит прикоснувшиеся уста.
Нарцис, охватив талию Настеньки, прошептал:
– Смотрите на крышу флигеля, что напротив.
По крыше флигеля, что напротив окна, освещенное луной с одного бока, ползло нечто огромное и темное, осторожно передвигаясь; плоская крыша гнулась и скрипела…
Когда это доползло настолько, что ему стала видна в окно Настенькина кровать, оно поднялось, покачиваясь, и вытащило из кармана подзорную трубу.
Глаза встретили глаза, Настенька скользнула за портьеру, а то на крыше заревело, как бы укушенное в нежное место:
– Подлец! Зарезал без ножа!
И с шумом обрушился дядюшка с крыши в крапиву.

ЯШМОВАЯ ТЕТРАДЬ

По стриженой лужайке, удаляясь от куртины повядшей сирени и огибая подпертую рогульками яблоню, гуляет, раскрыв в яшмовом переплете тетрадь, дворянин в голубом фраке.
Палевые брюки его подтянуты штрипками к туфлям, из-под шелкового жилета, цвета сливок, выглядывает, нежностью своей похожий на пенки, поджилетник из турецкой шали.
Дворянин подносит лорнет к усталым глазам, и они, скользнув по листам тетради, медленно поверх лорнета устремляются на широкий, на две трети поросший камышом пруд, с плотиной, обсаженной нагнувшимися к воде ветлами, на обсохшую заводь, где ходят деревенские девушки в белых рукавах, надуваемых ветром, и в платках, желтых, как медуница, и алых, как мак. Граблями шевелят девушки сено, а парень мечет его на воз, где, подхватывая охапки, прыгает другой, словно черт, и покрикивает, заломив гречушник.
– Найти ли предмет достойный внимания, – говорит дворянин, – когда вокруг все подвергнуто тлению; тление и смерть овладевают сердцем при виде минутных забав жизни: как эта сирень опустила белые кисти цветов, чтобы увянуть, так и я…
И, опять подняв лорнет, он прочитывает страницу из тетради.

Голубку голубь полюбил
И в роще темной с нею жил;
Гнездо вила его подруга,
А он, не ведая недуга,
В тени зеленой ворковал,
Пока осенний день настал.

Дворянин относит левой рукой тетрадь и вздыхает:
– Удел сердца – печаль, удел жизни – минутное, пока не разорвется сердце; ах, лучше не знать, когда минутное пройдет, и жить, как птицы или как те за прудом, сгребающие сено…
Снова глядит он туда, где по кошнине парень в гречушнике догоняет визжащую девушку.
– Увы, увы!.. – Дворянин вздохнул, положив в карман фрака тетрадь, взял садовые грабли и провел несколько раз ими по траве.
«Хотел бы так же научиться петь, как они!» – подумал он и запел, но в горле у него неожиданно что-то пискнуло. Он зарумянился и, опустив грабли, оглянулся в надежде, что позади него никто не стоит. Но именно позади, почтительно склонив грустное лицо, за грусть и приближенный в камердинеры, стоял в зеленой ливрее Филимон. Увидев, что барин отвлекся от своих мыслей, Филимон доложил:
– Кушать подано.
Гневно сдвинул дворянин тонкие брови и сказал голосом, скорее упавшим, чем резким:
– Ты помешал мне забыться, иди вон, мой друг! – И медленно провел еще граблями по траве, но, разбитый в своей мечтательности, оставил не удовлетворившее занятие и вошел по широкой лестнице в столовую, где, развернув салфетку, попробовал кушанья, но не почувствовал в себе аппетита; лишь налил в хрустальный бокал изюмного квасу и, откинувшись в кресло, коснулся пальцами кончиков пальцев. Тогда между пальцами пробежало как бы легкое дуновение и погрузило еще более носителя этих, из слоновой кости выточенных пальцев в задумчивость, которая и убелила откинутый его лоб.
– Нет, – сказал дворянин, – не для земных утех эти руки; пусть настигнет меня на сем поприще разлучительница! – И он закрыл глаза и вздрогнул, и открыл их уже круглыми от изумления, потому что дверь отворилась и вошла, осторожно ступая, молодая баба с пунцовым широким лицом.
Таково бывает устройство иных лиц, когда над губой закинулся, словно удерживая смех, превеселый нос, черная бровь бежит прямо к переносице, а другая улетела вверх и подпрыгивает от неудержимого веселья… Баба остановилась в дверях, рукой вытерла рот и нос вместе…
– Кто ты? – спросил дворянин, хмурясь.
– До вашей милости, – сразу повалилась баба в ноги, – как зимой мужа моего, Сидора Короткого, лесиной зашибло, осталась я сиротой до вашей милости.
– Ну? – сказал дворянин, успокаиваясь.
– Филимон утрась приходил, ты, говорит, Авдотья…
– Иди, иди, – замахал дворянин рукою, – я разберу…
Брови у бабы зашевелились, румяное лицо – вот-вот сейчас лопнет, как спелое яблоко… Баба шмыгнула и вышла. Дворянин тронул колокольчик. Вошел Филимон.
– Ты что же, мой друг, кого ко мне пускаешь?..
– Сами изволили приказать вчерась, – сказал Филимон уныло, – для вас и привели…
Дворянин подскочил в кресле так, что почти выпал…
– Ах ты грубиян, пошел вон!
«В самом деле, не говорил ли я чего-нибудь этому глупому?» – подумал дворянин. Прошло некоторое молчаливое цремя, он опять позвонил:
– Филимон, позови бабу, а сам пойди в лакейскую…
Баба опять вошла и стала у дверей, столь же картинная в красном очипке и зеленом сарафане, в белоснежных онучах, в новых лаптях…
Дворянин закрыл глаза:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190