– Я так полагаю, – ехать вам туда незачем.
– Почему? – Убьют.
– То есть как убьют?
– Мой совет – вернуться домой, жеребца наживете еще, а жизни из-за скотины лишаться не стоит.
– Поймите, мне не жеребец дорог, а добиться своего.
– Понимаю. Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя позорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие, – бросил туда человека, землицей засыпал, и пропал человек. Да вы не пугайтесь, для примера говорю, бывали такие случаи, бывали. У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах – царь, не только в чем другом, в жизни людской волен.
У Собакина от духоты, от речей Заворыкина кружилась голова, и казалось – похож старик хозяин на древнее черное лицо образа, что глядело строго и упорно из красного угла, – те же рыжеватые усы над тонкой губой, и вытянутые щеки, и осуждающие глаза.
Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее…
«Бог это их, – подумал Собакин, – степной».
– Чудно вам слушать, господин Собакин, – у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь – чистая… В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.
Собакин поднялся.
– Душно у вас…
И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз…
– Марья! – крикнул босую девку Заворыкин. – Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.
Плыли, качались сундуки, крытые коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: «Бог здесь ходит, бог…»
«Страшный у них бог, – думал Собакин, лежа на сундуке, – травяной…»
Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.
На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.
Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.
Кругом желтая степь, ни холма на ней, ни дерева, а позади гудит ярмарка и дымят железные трубы пекарен.
Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.
Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез.
Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну… Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.
– Что, не убежит больше? – спрашивает башкирина Собакин.
Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал: – Не, не, умный стал, купи, господин…
– Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех…
Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.
Подслеповатый – мужичок протиснулсс туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:
– Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть, – и заторопился, побежал было и вновь вернулся…
– Какой у тебя?
– Сивонькой.
– Нет, не надо, я вороного ищу.
– Вороного продать не умеешь, – заговорил вдруг круглолицый толстый парень, – вот я продам жеребца.
Или я продал. А? – И он уставился, как баран, даже рот разинул.
Мужики засмеялись.
Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:

Когда я, мальчик, был свободный…

– Скрутили малого, – смеялись мужики.
– Пути нет.
Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:
– Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках…
– Здорово же ты выпил, – сказал Собакин, – с чего гуляешь?
Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели… Собакин сжался.
– Гуляю… – сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:
– Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, – и потянул парня за рукав.
– Не хватай! – заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.
– Иди, иди, разбушевался, – говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.
– Брось, пусти! – кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.
– Кто это? – быстро спросил Собакин. – Вон тот, лысый?
Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:
– Кто – Оська, – и прищурился.

Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.
А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: «Что, вор, взял?» – и ударит.
Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190