Миша так засмотрелся на Павалу, что из угла губы пустил слюну, подхлебнул, покраснев, а старик открыл глаза и проговорил:
– Вашей матушки дело у меня есть, тяжба с мужиками… разберем, разберем… Я, молодой человек, старого закала, я мужика знаю, он всегда виноват. Вор он, пьяница, в церковь не ходит, жалуется, что попы плохи… А сами друг у дружки снопы воруют. А помещицу Чембулатову сожгли и лошадям ее ноги перебили…
Павала, не в силах громко говорить, захрипел и, выкатив глаза, стал дергать шейный платок.
– Папаша, нельзя волноваться! – проговорила, входя, Катенька и улыбнулась Мише.
Он поднялся. Девушка протянула ему пухлую маленькую руку:
– Я вас в окно увидала… Давно у нас не были.
Нагнувшись к Мишиному уху, словно близко знакомая, она шепнула, повела выпуклыми своими, блестящими глазами на отца:
– Не волнуйте его…
– Лизаветы Ивановны сынок, – сказал Павала-Шимковский, – как вас зовут-то?
– Миша, – подсказал Миша и тотчас добавил: – Михаил-с.
За стеной в это время послышались голоса, и Катенька поспешно подошла к двери, прихрамывая. От этого еще милее показалась она Мише. Павала же, повернувшись на шум, заорал, к изумлению Миши, басом:
– Гони их к черту, Катя! Алешка?
Голоса за дверью усиливались, и слышно было, как кричал Назар:
– Разве это порядки! Мы деньги платим, а она нам фитанец не выдает… Разве это фитанец? Цигарку свернуть…
– Дурак, – сказала Катенька тихо. – Куда же это старшина провалился?
Внезапно шум затих, и густой, спокойный голос вразумительно произнес:
– Чего шумите… шумите-то с чего? Какой фитанец, покажи?.. Самый истинный… А зачем тебе печать? Да ты за грудь не хватай! Эй! десятники!..
Возня и шум усиливались. Затем мужики затопали ногами, расходясь, – громко бранились.
В комнату вошел, без шапки, кланяясь, коренастый мужик с черной бородой, в синем кафтане, с глазами чистыми, как цвет воды, – старшина Евдоким Лаптев.
– Здравия желаем, – сказал старшина, провел широкой рукой по бороде и усам, словно прогоняя улыбку, и крепко стал на коренастых ногах.
– Бунтует общество… – сказал он, не в силах, наконец, сдержать улыбки.
Павала, подняв голову, прищурился; Евдоким продолжал:
– По ихнему расчету, приходится податей по девяти рублей, да недоимок три, а начальник, мол, требует шестнадцать. Что с ними поделаешь… Я говорил, что начальство лучше их знает… Да еще в фитанцах сомневаются…
– Бунт… – прошептал Павала, багровея так, что на лбу налились жилы. – Бунтовать!.. За стражниками послать…
Он подпрыгнул в кресле, протянул над столом костлявые руки. Потом вдруг сел, успокоился и посмотрел на кашку.
Евдоким вздохнул:
– Слушаю-с…
Катенька, прихрамывая, подошла к Мише, тронула его за руку и улыбнулась опять, еще слаще:
– Пройдемте в сад, папа о делах будет говорить.

То, что Катенька называла садом, был огород, где рос крыжовник и малина и около плетня раскинула плакучие ветви старая ветла.
Миша, глядя на Катенъкину округлую спину, потряхивающуюся на ходу и припадающую чуть-чуть, в розовом с бантиками платье, краснел и бледнел от волнения, вытирал украдкой пот с лица. Проходя мимо своей тележки, он вытряхнул из мешка завизжавших поросят. Катенька обернулась с улыбкой. Наклонила набок голову, сказала «тега» и отворила калитку в огород.
– У нас много будет крыжовника этим летом, – сказала она, пристально глядя на ветлу, – а у вас есть крыжовник? – И, гневно стиснув брови, топнула ногой.
– Да, маменька любит крыжовник, – ответил Миша, с изумлением глядя туда же, куда глядела девушка.
Под ветлой, лицом к плетню и голому выгону, сидел, подперев обе щеки кулаками, Алексей; грудь его вздрагивала и по впалым щекам текли слезы.
– Алеша, – позвала Катенька, – ты опять? Алексей вздрогнул, но не обернулся; обтерев ладонями глаза и щеки, он сказал тонким голосом;
– Скучно мне очень, надоело…
Катенька усмехнулась. Поправляя на полной груди низко вырезанный ворот, объяснила Мише:
– Больной он, пить ему ни капли нельзя давать. Вот и плачет от скуки…
– Поле какое голое, – продолжал Алексей, – ничего нет интересного.
– Поди насчет чая похлопочи, – перебила его Катенька и, взяв Мишу за руку, повела в глубь огорода, где в густой лебеде стояла скамья.
– У нас в Марьевке огород да поле, – защебетала девушка, близко садясь около Миши, – а весело только во время ярмарки… Вот вы счастливый, у вас все есть, к соседям можно ездить, а нас никто не приглашает…
– Приезжайте к нам… Непременно… Ну, пожалуйста, – сказал Миша, покраснел и, вспомнив о Лизавете Ивановне, решил: «Пусть ругается, что же, не могу я, в самом деле, гостей угощать?»
– А я приеду, – близко наклонясь и глядя в глаза, протянула Катенька. – Вы рады будете?
– Я-то… конечно…
Катенька заморгала ресницами и, грустно склонив голову, коснулась ею Мишиного плеча.
– Любить как хочется, Михайло Михайлович.
Миша тотчас же вспотел, с ужасом и восторгом глядя на близкую от его губ белую щеку с мушкой… Грудь девушки часто поднималась. От нее пахло теплой прелестью.
«Вот оно, – подумал Миша, словно проваливаясь, – дождался…»
Катенька медленно подняла веки затуманенных своих серых глаз, полураскрыла рот, придвинулась и, внезапно оттолкнув Мишу, проговорила глухим голосом:
– Что я делаю, вы бог знает за кого меня примете…
А Миша только растерянно улыбался и мял Катенькину руку в потных ладонях…
– Довольно! – Катенька встала, поправляя волосы, оглянулась на калитку и, вдруг взяв Мишу за плечи, с невыразимой нежностью сказала: – Милый мой! – громко поцеловала в щеку, оттолкнула его и побежала…
– Послушайте!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190