Наконец я встал и вышел из этого покоя.
Я прошел через весь дом. Видел большие богатства, но людей не видел. Слышал собственные шаги и один раз птичье пение, когда проходил мимо маленького открытого оконца, у которого снаружи пела птица. Видел оружие и дорогие одежды, в одном покое стояли большие сундуки и лари, и мне очень хотелось поднять хоть одну крышку. Но я не осмелился, помня о следящих за мной глазах.
Я вышел оттуда. И почувствовал, что у меня за спиной кто-то стоит и внимательно смотрит на меня.
Я оглянулся. Это был невысокий, худой человек с выразительным и властным лицом. Он не ответил, когда я склонил голову и сказал:
— Я кающийся грешник, мне хотелось помолиться и здесь.
Мы долго смотрели друг на друга.

***
Вот что я помню о Тьодреке, монахе с Нидархольма:
Он стоял у большого стола в покое, который, как я понял, был рабочим покоем архиепископа. На столе лежал пергамент и красивые дощечки, покрытые воском, по книгам, стоявшим здесь, было видно, что их прилежно читали. Я сказал монаху:
— Ты, должно быть, удивлен, что чужой, недостойный человек вторгся в усадьбу архиепископа? Но я уже сказал, что свершаю покаяние, и думал, что порадую Всевышнего, если помолюсь также и здесь.
Он слегка склонил голову, как будто мои слова удовлетворили его, но лицо у него было по-прежнему высокомерным.
— Я Аудун сын Эйнара из епископства Киркьюбе, — сказал я. — И близкий друг конунга Сверрира.
— А я монах Тьодрек с Нидархольма, — сказал он. — С разрешения епископа я нахожусь в его усадьбе, чтобы написать по-латыни сагу о нашей стране.
Он произнес это так, словно объявлял себя чудом Божьим, и моя неприязнь к нему заметно усилились. Но я не подал вида. В своей жизни я видел много высокомерных людей, но он, пожалуй, превосходил всех. Он крутил в руке перо и, словно в задумчивости, наливал воск на дощечку. Это означало, что его ждут более важные дела, чем праздный разговор с таким, как я.
— Значит, когда придет время, тебе придется написать в своей саге о конунге Сверрире и его жизни, — сказал я.
Монах с удивлением посмотрел на меня, и удивление его было искреннее, он зажал пальцем одну ноздрю и презрительно сморкнулся.
Потом повернулся ко мне спиной.
— Тогда это сделает кто-нибудь другой, — сказал я и ушел.
Покидая усадьбу епископа, я подумал: это сделаю я.

***
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
— Возьмем одиннадцать пленных и зарубим их еще до начала Эйратинга, — сказал он. — У нас больше сотни пленных, выберем из них одиннадцать и прикажем их зарубить. Этого будет достаточно, чтобы напугать остальных.
— Но почему именно одиннадцать? — спросил я.
— Чтобы это выглядело, будто мы хорошо все продумали, — ответил он. — Никто не должен сомневаться, что мы зарубили их за совершенные ими злодеяния. Я сперва думал взять двенадцать. Но одиннадцать будет лучше.
— А я думаю, девятнадцать.
— Одиннадцать лучше, — сказал конунг. — Я еще не знаю, стоит ли брать представителей разных родов. Это, конечно, напугает больше народу, но и приведет к тому, что у нас появятся недруги в каждом из этих родов, Если мы возьмем одиннадцать человек из двух родов, у нас будет только два вражеских рода, но уже навсегда. Зато те, кого мы пощадим, будут нам благодарны.
— Я все-таки считаю, что надо зарубить девятнадцать, — сказал я.
— Довольно и одиннадцати, — решил он.
Он крикнул служанку и велел принести нам пива.

***
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
— Хочу предупредить тебя насчет числа одиннадцать, — сказал я. — Оно принесет несчастье. Возьми лучше девятнадцать, тогда никто не скажет, что ты действуешь по расчету. Будет выглядеть так, будто ты казнишь только тех, кого нельзя не казнить. Что это справедливый суд.
— Не понимаю, к чему ты клонишь, — сказал он. — Разве одиннадцать не выглядит так же справедливо, как девятнадцать? Зачем мне брать на душу грех за восемь не обязательных смертей? Ведь нужды в этом нет? У тебя в голове все спуталось, Аудун. Видно, тебе оказалось не по силам ходить с головой, посыпанной пеплом.
Мы заспорили, я разгорячился больше, чем следовало, и разозлил его. Увидев, что его глаза покраснели и запылали, голос зазвучал громче и он, покачнувшись, вскочил с табурета, я проговорил:
— Я не все сказал тебе.
— Что же еще?
— Я встретил одного монаха, его зовут Тьодрек, он с Нидархольма.
— И что же?
— Он сказал, что архиепископ поручил ему написать сагу. Но не о тебе.
Мы не спускали друг с друга глаз, очевидно, ему в голову пришла та же мысль, что и мне, его лицо посветлело прежде, чем я успел сказать:
— Сагу о тебе, Сверрир, напишу я.
— Да, — сказал он тихо и повторил громче, подходя ко мне и не скрывая своей радости. — Да, Аудун, когда придет время, ты напишешь мою сагу!
— И какое же число я должен буду написать в этой саге, одиннадцать или?…
Он взглянул на меня, сразу все понял, быстро провел рукой по глазам и сказал:
— Нет, не пиши одиннадцать. Но и не девятнадцать, Аудун. Нет, нет, только не девятнадцать.
Весь вечер мы проговорили о той саге, которую я когда-нибудь напишу.

***
Конунг собрал своих ближайших людей и сказал:
— Среди пленных есть два брата, Тумас и Торгрим. Они близнецы, одному из них следует отрубить руку за то, что они вместе ограбили Халльварда Губителя Лосей, когда тот лежал без памяти во время сражения за Нидарос. Хорошо, что они близнецы, они всегда вместе, и тот, кто сохранит обе руки, станет помогать брату.
— А что мы сделаем с остальными пленными? — спросил Вильяльм.
— Всем дадим пощаду. Но чтобы люди уважали праведный суд конунга, необходимо, чтобы о наказании, которое понесет один из братьев, стало известно всем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106