Один священник, который, видимо, ослабел памятью, никак не мог заставить свои толстые губы правильно произнести молитву. Весь день он ходил с раскрытым молитвенником, подносил его к свету и читал по слогам, не в силах постигнуть глубокий смысл ее слов. Он даже пошел к высокому гостю лендрманна и попросил истолковать одно непонятное место, объяснив, что ему самому попал в глаз комар. Тот выполнил его просьбу.
Но это священнику не помогло. Он прежде познакомился со смертью, чем постиг высокое искусство чтения.
Столы были заставлены всевозможной снедью, рога наполнены, приезжали все новые гости и лендрманн в нарядной одежде стоял на дворе и приветствовал каждого гостя рукопожатием и учтивыми словами. На плечи его был накинут великолепный плащ из валлийского сукна, переливавшегося семью цветами радуги, и меч его был украшен камнями из далекого Йорсалира. Лендрманн из Састадира был один из самых знатных людей ярла Эрлинга Кривого. Он не только принадлежал к тем, кто был богат серебром и усадьбами, но и был к тому же умен.
Когда до него дошли злые слухи о том, что новый претендент на норвежский престол, Сверрир из Киркьюбё, захватил Нидарос и был провозглашен конунгом на Эйратинге, Халльвард понял, что этот человек окажется для ярла Эрлинга крепким орешком. Поговаривали, будто конунга Сверрира видели в северной части Гудбрандсдалира. Поэтому каждый гость, приехавший в Састадир на пир по случаю годовщины церкви, был хорошо вооружен.
Наконец лендрманн направился в пиршественный покой, гости поспешили за ним, они предвкушали веселую ночь и были исполнены высокой радости при мысли о том, что утром годовщина освящения церкви будет отмечена старой молитвой:
Terribilis est locus iste,
hie Domus Dei est et porta coeli.
Однако их ожиданиям было не суждено распуститься, подобно розе в теплый солнечный день. Лендрманн поднял рог и хотел прежде всего обратиться к своей знатной гостье, но охватившая его тревога сковала ему губы и помешала им сложиться в улыбку. Стражи были расставлены, хотя они больше гнулись от выпитого, чем от тяжести оружия. Воины и не думали о торжествах по случаю годовщины церкви, в которых должны были принять участие на другой день. Они думали больше о женщинах, молодых и не очень, которых можно бросить на сено, сорвать с них одежду, впиться зубами в обнаженную женскую плоть и почувствовать на губах вкус крови.
Они не знали, что скоро в крови у них будут не только губы.
Лендрманн поднял рог и выпил за здоровье своих гостей.

***
Мы обернули уключины толстой тканью и обвязали ею весла. Я завязал Бальдру пасть, ибо не был уверен, что он не залает, почуяв людей и лошадей, когда мы подойдем к берегу. С завязанной пастью он сердито скулит и с укором смотрит на меня. Мы гребем быстро, но не слышно ни звука, лодки идут через озеро наискосок, мы следуем за хлопьями тумана, летящими над водой. Три раза мы меняем курс, но ни разу наши лодки не столкнулись друг с другом, не раздалось ни единого возгласа, ни единого проклятия, мы плывем через Мьёрс, и никто нас не видит, а мы не видим берега к которому держим путь. Наконец мы выныриваем из белого летнего тумана, закрывшего озеро. На берегу под навесом стоят корабли. Наверху на склоне — усадьба. Мы прыгаем в воду и бежим. Мы и теперь молчим: стражи у кораблей умирают в белых женских объятиях прежде, чем успевают понять, что случилось. Все также молча мы бежим к усадьбе. Встречаем первых людей лендрманна и рубим их. Навстречу нам высыпает большая, но беспорядочная толпа воинов, они стоят на склоне выше нас и потому им легче сражаться, чем нам. Тогда мы издаем знаменитый боевой клич берестеников, мы вопим все разом — кажется, будто летнюю ночь разрубили одним ударом меча. Врагов много, нас окружают, на одного нашего приходится семеро воинов лендрманна, но мы сражаемся, охваченные безумием и радостью. Да, да, безумием и радостью — я одним ударом поражаю сразу несколько человек, не сомневаясь в нашей победе. В погоне за врагом я немного отбился от наших, неожиданно я услыхал рыдания женщин, сбившихся в кучку позади сражающихся мужчин. Они стоят на пригорке и плачут, глядя, как чуть ниже сражаются и гибнут их мужья.
Наконец все кончено. Мы победили отряд, который был в семь раз больше нашего. Несколько наших тоже лежат на земле, но не самые главные, один из них без памяти — это Халльвард Губитель Лосей, ему и на этот раз не удалось никого лишить жизни, но я замечаю, что он потерял еще один палец.
Придя в себя, он плачет, как ребенок.
Женщины тоже плачут, они все еще стоят на пригорке над полем, на котором мы сражались, и не осмеливаются спуститься вниз, чтобы забрать тела своих мужей.
Потом, йомфру Кристин, — я много раз проезжал мимо Састадира, — пригорок, на котором плакали женщины, стали называть Пригорком Слез. И до сих пор, хоть прошло много зим и волосы мои поседели, я вижу то место, где плакали женщины.

***
Когда сражение было закончено, мы бросились к усадьбе и обыскали все дома. Многих мы нашли и кое-кого зарубили, но лендрманна Халльварда не было нигде. К нам подошел старый жалкий слуга, на его толстых губах были только льстивые слова. Он встал перед конунгом на колени и сказал, что лендрманн лежит сейчас перед алтарем в своей усадебной церкви и молит Всевышнего пощадить его жизнь. Мы бросились к церкви, дверь была заперта изнутри. Вильяльм спросил у конунга, не разнести ли ее в щепки. Конунг запретил это делать, он сказал, что открывать двери дома Божьего с помощью топора — все равно, что стучаться в ворота ада и просить, чтобы тебя туда впустили. У церковной стены лежал мертвый священник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106