Командир стоит! Он все помнит! Нет! Ошибка! Кончай! Выключай селектор! Стоять, Командир!
Люська обняла этот ствол – а как еще назвать, что она обняла? – и полезла по нему, как обезьяна, до самого потолка. Потом спустилась, поцеловала корпи. Села. Прильнула. Заплакала. Взобралась опять, уселась па самой верхушке дерева и стала раскачивать ствол, как укушенная купидоном красивая рыжая африканская обезьяна раскачивает ствол в тропическом лесу в Эфиопии под Рождество в новолунье. У Люськи работало чутье звериной самки. Сам пойдет! Африка! Давай, Африка! Давай-давай!
– Да-авай, Команди-ир! Давай-давай-дава-ай! – визжала и взывала она.
Вот такая вот порнография.
Но далее. Шутки в сторону. Что в это время ощущал Гайдамака?
В какое– такое «время»? В этом времени-и-пространстве его раннее бессильный фаллос теперь наконец-то находился в боевом состоянии, конь взбесился, вздыбился и не держал -его держала за узды севастопольская девка и кричала:
– Давай, Командир! Заходи, Командир! Вводи, Командир! Води, Командир! Ты кто – Командир или хрен моржовый?!
И ему это было понятно: Севастополь, Африка, обнаженный вид па Мадрид, – но в его сознании звучал и мешал ему голос майора Нуразбекова:
«Гуляй– града не существует, Командир. Нету такого города».
– Хе-хе… Не смешите меня, люди добрые, – смеялся Гайдамака, наслаждаясь Люськой, прыгающей на его древе.
«Я вам точно говорю: нету такого города. Да, мы люди добрые, вот только не туда попали. Я такой же майор, как он генерал и как вы начальник дорожного отдела. Очнитесь, проснитесь! Все, кто умел и мог, уже улетели. Нам тоже пора. Иначе эту страну будет бесконечно выкручивать синдром Кандинского. Страна галлюцинирует. Теперь все от вас зависит. Перестаньте выебываться!» {Sic!}
– Не мешай, козел! Нашел время! – визжала Люська, натягиваясь на ствол.
– Ничего, Люсь, все нормально, – успокаивал Гайдамака. – Давай, давай, садись.
А Вечный следователь продолжал: «Где же он сейчас, ваш Гуляй-град?»
– На Финском заливе, – с трудом отвечал Гайдамака, потому что Люська выделывала па древе жизни такие номера, что ему не снились.
«Или на Украине?» – Или на Украине.
Сбоку опять выглянула голова какого-то Вовчика Украла Масло. Теперь она была уже не страшна Гайдамаке.
«Ну?!» – нетерпеливо спросил Нуразбеков.
«Сел!» – доложил Вовчик.
«Слышите, Командир! Б-29 совершил посадку с Луны па вашу реголитную полосу! Теперь и нам пора!»
– Да пошли вы… – устало сказала Люська, опуская руки. – Ну не дадут! Не дадут нормально с таким мужиком пообщаться! – заплакала Люська и закричала: – Я тут сижу раком-боком, грудью вас заслоняю, тут потолок может рухнуть, а вы там болтаете! Ему надо выспаться! Всем увольнительные на один час! Я тут главный психолог! Я тут командую! Всем оправиться, поесть, погулять по Одессе и вернуться. Готовность – ноль. Скоро Луна взойдет! Быстро!…
Гайдамака все вспомнил.
Его богатырский Бахчисарайский фонтан плюнул, ударил в суперцементный потолок.
Потолок задрожал, прогнулся и рухнул.
ГЛАВА 12. Эпилог (продолжение)
Нет ничего тяжелее, как лечить своих. Делаешь все, что нужно, а каждую секунду кажется, что не то делаешь.
А. Чехов
Однажды сестра застала Чехова за переписыванием рассказа Толстого и спросила, что это он делает. Чехов ответил: «Правлю». У него возникла вполне дельная мысль, что таким способом он проникнет в тайны письма почитаемых им писателей и выработает собственную манеру. Кстати, Толстой часто встречался с Чеховым и очень ценил его. Знакомство с Толстым являлось большой честью, великого старца боялись и почитали, но Чехову не пришлось искать встречи с ним, автор «Войны и мира», однажды зимним вечером прогуливаясь по Москве в валенках и в зипуне {простая крестьянская одежда} и разузнав, что в этом доме живет Чехов, постучался к нему. В доме происходила очередная артистическая вечеринка, пьянка-гулянка, дым столбом. Двери случайно открыл сам хозяин, в подпитии, и онемел при виде знакомой по фотографиям бороды и густых бровей. «Вы – Антон Чехов?» – спросил Толстой. Чехов не мог произнести пи слова. Сверху доносились женские визги и песни. «Ах, так у вас там девочки?!» – потирая руки, воскликнул граф и, отодвинув хозяина, взбежал, как молодой, па второй этаж. Вечеринка была свернута, все занялись Толстым, а Чехов очень краснел и стеснялся.
«Хороший, милый человек, – говорил Толстой. – Когда я матерюсь, он краснеет, словно барышня». Чехова называли подражателем Толстого. Лев Николаевич сам с удовольствием отвечал на эти обвинения: «Вот в чем фокус: Чехов начинает свой рассказ, будто цепляет свой вагон к моему паровозу, идущему из Петербурга в Москву, едет зайцем до первой станции, и, когда возмущенный кондуктор уже собирается его оштрафовать, Чехов пожимает плечами, предъявляет билет, и изумленный кондуктор видит, что он, кондуктор, вошел не в тот поезд, что поезд идет не в Москву, а в Таганрог, и тянет его паровоз не толстовский, а чеховский».
Чехов писал просто, ясно и емко, он владел искусством двумя-тремя словами дать представление, скажем, о летней ночи, когда надрываются в кустах соловьи, или о холодном мерцании бескрайней степи, укутанной зимними снегами. «Море смеялось, – читаем мы в одном из писем Чехова {о рассказе его молодого друга Алексея Пешкова}. – Вы, конечно, в восторге. А ведь это – дешевка, лубок. Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает. Посмотрите у Толстого: солнце всходит, птички поют. Никто не рыдает и не смеется. Это и есть самое главное – простота».
Так– то оно так, но ведь мы со дня творения персонифицируем природу, и это настолько естественно, что нужно делать большие усилия, чтобы этого избежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107