И сам Иван теперь долго, со слезами молился у мощей святителя, принося благодарность за помощь, оказанную в этой тяжелой борьбе. Отошла служба, затем и трапеза монастырская. Иван с обитателем лавры, с Иоасафом, бывшим сверженным митрополитом Московским, в келью ушел, в особую.
– Что скажешь, сыне? – спросил Иоасаф, когда они остались одни. – Рад ли? Видно, недужен ты, сыне, што лик у тебя не больно ясен, зрак не больно радошен…
– Не знаю, отче… И не болен я, а и здоровья не слышу в себе. Главное дело: душа што-то тоскует… Вот и сбирался потолковать с тобой…
– Говори… все говори! Акромя Бога и меня – никто не услышит слов твоих, государь. Доходят и до меня слухи в обитель эту мирную… Да справедливо молвится: не всякому слуху верь… Али имеешь зло на кого в душе? Скажи. Зло – великий груз! Да еще если не по справедливости! А ежели прав ты, Бог да поможет тебе: избудешься обидчиков… Не маленек уж ты, царь-государь! Не таков, помнишь ли, как в те поры был, когда мои вороги Шуйские, с новогородцами хмельными, меня из опочивальни твоей царской тащили!
И задрожали, заходили четки в руках этого старца, смиренного на вид монаха, при одной мысли о старой, давно испытанной обиде… Заволновался и царь.
– Угадал, отче! Хоть и не так явно, но хотят править мною и ныне, как с ребенком управлялись. Мягкое ярмо, да все ж ярмо возлагают на выю господина своего, помазанника Божия… И так это ловко, что поделать ничего нельзя! Все для добра-де моего… Все мне да царству-де на благо, а выходит…
И, скрипнув зубами, Иван не договорил, умолк…
– Аль уж так спеленали советчики?..
– Да уж нельзя лучше! Шагу не ступишь без них! Жену не смей иной раз обнять-приласкать, ежели то не позволенный день да не по правилу уставному. Что я, чернец, али поп, али старик какой столетний, што ли?.. Вон под Казанью за все шесть недель разок разрешил себе… потешиться с бабами и о грешной плоти вспомянуть… Так и Адашев, и Захарьины и-и что капели! И грех, и стыд… И Сильвестру-де отпишут, и владыке Макарию… И, правда, во скорях цидула от него… Писание, так вопче… «Блюдитеся-де да хранитесь от всякия скверны, от блуда и сквернословия и похотей разных, и…» А сам, чай, как был молод?.. Э, да што и толковать!.. А штобы уж в чем важном, што царства касаемо!..
И царь, видя, что понимают его, что ему сочувствуют, обрадовался всей своей юной душой и готов был уж распространиться дальше на эту тему.
Но за дверью в это время раздался голос шурина царского, боярина Захарьина:
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй ны!..
– Вот, тут как тут! – с досадой произнес Иван.
– А ты о досаде своей с игумном Вассианом Топорком потолковал бы… Он еще отца твоего советчик. Он, може, научит тебя, как быть… – быстро прошептал Иоасаф, раньше чем ответил на голос обычным словом, разрешающим вход в келью пришедшему.
– И то… и то!.. – радостно подхватил Иван и склонился принять благословение старика.
А Иоасаф, благословляя Ивана, обратился к двери и громко произнес наконец:
– Аминь! Гряди, чадо мое. Благословен грядый во имя Господне!
Князь Юрий явился встречать державного брата в село Тайнинское, под Москвой, где у Ивана последняя ночевка была. На другой день состоялось торжественное вступление победителя-царя и его сподвижников в Москву, и то, что здесь произошло, превысило всякие ожидания Ивана.
От самых лугов пригородных на Яузе и вплоть до посадов, даже до стен кремлевских, вдоль всего пути, где шел Иван со свитой своей, на протяжении десятка верст толпились сотни тысяч народу, ликующего, разодетого во все новое, во все дорогое и лучшее, что десятками лет хранилось по дедовским укладкам и скрыням, в клетях и каморах. Не одни москвичи тут были или люди, случайно попавшие в стольный град московский в эту счастливую пору. Нарочно издалека собралися люди русские приветствовать юного победителя грозных доселе казанских татар.
С громовыми ликующими кликами встречено было выступление царя из Тайнинского. Не смолкали крики все время, пока въезжал он в Москву и приближался к Сретенскому монастырю, где ждал его в блестящем пасхальном облачении митрополит, окруженный сонмом высшего духовенства московского. Оглушительный вопль и рев толпы раздался, когда остановился Иван пред древней, глубоко чтимой иконой Богоматери, писанной самим евангелистом Лукой, и, перекрестившись, поцеловав образ и приложившись к мощам нетленным, принял благословение митрополита.
– Многая лета царю благочестивому, Ивану Боголюбивому, государю нашему! Жив буди, победитель варварский, избавитель христианский!.. Слава тебе, царь-батюшка! – эти крики потрясали не только воздух, но, казалось, заставляли содрогаться и новые, крепкие стены Кремля, вырываясь из сотни тысяч грудей…
И, как по волшебству, все стихло, когда глашатаи замахали своими посохами, ударили в бубны, объявляя, что царь промолвить желает свое слово великое к митрополиту-владыке. Стихли клики и пальбы. Не гудят большие и малые колокола кремлевские. Громко, отчетливо заговорил Иван, желая, чтоб как можно на большем пространстве были слышны слова его речи, приготовленной и затверженной задолго до этой минуты.
– Отец ты наш, Макарий, митрополит всея Руси, и архиепископы, и епископы, и весь православный собор священства русского! Бил я вам челом: молили бы Господа и всех святых Его о нашем здравии и об устройстве земском, и об освобождении от нашествия врагов видимых и невидимых. Советовался я с вами о неправде казанской, что города они русские грабят, христиан в полон берут, церкви Божие и монастыри святые разоряют… Много раз и деды, и отец мой ходили за то войною на агарян нечестивых, и сам я тою же стезею шел, да не посылал Бог удачи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108