Мишку Глинского боярина! Не покрывайте поджигателев!..
Доносятся эти крики и до царя, который только молится у себя в покое.
– Успокойся, государь! – твердил ему Адашев. – Все уладится. А на случай чего – ходы здесь есть до реки и под рекой потайные… Не возьмут тебя… Я все уж здеся разузнал. Покоен будь!.. Уйдем, коли што…
И Иван немного успокоился.
Пришел Воротынский с Бельским.
– Что скажешь делать, государь? Сторожа поставлена. Пока народу немного сбежалось. А что вот ночь скажет? Что к утру будет? Неведомо!
– Пытались вы уговорить злодеев? Объявить, что нет здеся ни бабки, ни дяди Михайлы?
– Пытались. Не верят…
– Так подите, скажите моим словом царским, что нет их… Что я суд снаряжу…
– А если не послушают? Не поверят? Не разойдутся?..
– Моему слову не поверят? – вдруг воспламеняясь, вскочил Иван. – Моего приказу царского не послушают? Первых тогда в ряду хватайте, тут же казните!.. Поглядим, что скажут, окаянные!..
Воротынский и Бельский вышли.
– Слушайте, народ православный! В последний раз говорю вам!.. Именем государевым… Вот и знак, гривна его государская… Нет здеся ни бабки царевой, ни дяди царского Михаила. Во Ржеве они!.. А царь обещает суд нарядить и не покроет злодеев ваших, хошь бы и родню свою. Таково его было слово царское, великое!
Загудела толпа, притихшая было во время речи воеводы. Но гул уж не такой зловещий, как раньше.
Верит еще народ царю своему…
Расходиться стали те, кто разум в голове и совесть в душе сберег. А кучка озверелых, охмелевших от вина и крови колодников и черни бестолковой не унимается.
– Ишь ты, во Ржеве? Не по яблочки ль поехали?.. Тут они… Подавай поджигателев!
Так закричали все, кто оставался.
Но крика этого уж им повторить не пришлось.
По знаку воеводы, кинулись стрельцы, перехватали буянов. Кого оглушили, кого тут же прикончили, если сопротивлялся. А остальным через час какой-нибудь, здесь же, перед дворцом, головы сняли…
И в ужасе прочь бросились бежать оставшиеся из любопытства и стоявшие поодаль кучки народа.
Глухая, «воробьиная», как говорится в народе, ночь настала.
Сухой ураган, бушевавший дня четыре, сменился было затишьем. А теперь полил дождь, гроза разразилась, заливая потоками влаги дымящееся московское пожарище.
Дрогли бесприютные бедняки, которым не хватило мест по уцелевшим церквам, монастырям и жилищам. Хозяева последних принимали столько гостей, сколько стены вместить могли.
Рыдает, дрожит, словно в ознобе лихорадочном, на ложе своем Иван в полутемной опочивальне Воробьевского дворца.
Обширная горница выходит окнами в большой тенистый сад, сбегающий по откосу до самой Москвы-реки. Открыты окна, чтобы хоть немного освежить душный воздух нежилого покоя. Ветви столетних дерев из черной ночной темноты заглядывают в окно слабо освещенного покоя, словно узнать хотят: какая душа томится и страждет здесь? Вдаль уходящая гроза дает о себе знать порою синей вспышкой молнии, слабым рокотом отдаленного грома. И тогда тяжелые капли дождя, дробно так тарахтящего по листам, чаще и звучнее бьют по зеленым куполам старых деревьев-великанов, по скатам дворцовых крыш, по влажной земле.
Кроме двух окон, прорезанных в садовой стене, две двери ведут в опочивальню. Вернее, одна ведет сюда. А другая, с небольшой лесенкой, наглухо запертая, ведет из опочивальни на необитаемую совсем половину дворца.
Та половина стоит выше по горе, чем эта. Вот почему и дверь не вровень с полом прорезана. Вдоль четвертой, глухой на вид, стены, осененная шатром стоит кровать, ложе царское. Полночь скоро. Лечь бы надо. Но страшится непривычного ложа Иван, словно могилы. И не знает он, что стоит за этим постельным шатром наклониться, поднять половицу, хитро прилаженную, и откроется ход подо всем дворцом и под садом, вплоть до реки… А выход из тайника на волю тоже закрыт хорошо: дерном дверь обложена, кустами прикрыта.
Полночь близко.
Чу, часики домовые, которые и здесь стояли, и в ход были пущены с прибытием царя, выбивать мерно начали: раз… два… три… и, наконец, двенадцать. Полночь настала.
Еще сильнее жуть овладела Иваном.
Адашев, правда, рядом спит… Не кликнуть ли его? Нет, что за вздор! Совестно даже… Не мальчик уж он. Семнадцать лет ему. Он царь! Он муж! К Насте пройти?.. Тоже – зря. Она совсем расхворалась от всех передряг недавних и ужасов, Христос с ней! Пусть почивает, голубка милая. Никогда, никогда больше не огорчит он жену, не изменит ей!.. Бог свидетель…
Отчего это так мало света в покое? Разве еще свечи зажечь?.. От лампады и самому можно, не будя никого. Вон какой забавный один трисвечник стоит: яблоко в средине, а в яблоке часы тикают… Словно сверчок большой, на всю комнату трещат: тик-так… тик-так…
Хорошо, что трещат… Все веселее… Не совсем тишина могильная…
Над Москвой далекой думы царя летают. Что-то там теперь?
И опять твердит Иван:
– Прости, Господи! Зарекаюсь искушать терпение Твое…
Молится, а недавние страшные сцены так и мелькают в глазах…
Море огня… Потоки крови… Дядин труп обезображенный… Скорченные, обезглавленные трупы казненных бунтарей перед дворцом… И сейчас там они лежат.
Хоть бы окно закрыть. Да не смеет царь с лавки двинуться… Дышать не смеет полной грудью, как будто боится чей-то сон потревожить… Нарушится заколдованный сон, и пробудится нечто такое, отчего мертвым на месте можно упасть…
Оттого и сидит, не шелохнется Иван, рассвета, луча только первого ждет. Если бы не буря, не тьма облаков, скорее бы июньская ночь пролетела… А тут мрак кругом… Жутко.
Вдруг словно лист затрясся Иван. Шорох за дверью.
– Кто там?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108