А боярин Иван Черемисинов, тот уж, охраняемый двумя-тремя беками, и в самую Казань пробрался, там присягу от жителей по мечетям принимает: на служение государю великому князю московскому, Ивану Васильевичу.
Кудай-Кула, улан знатный, улусник большой, и муллы с ним казанские, и простой народ – все навстречу боярам спешат. Покорность изъявляют, милостей и казны выпрашивают…
И на радостях такой минуты никто не заметил, как отделились ото всех три князя, жестоко ханом обиженные: Ислам, Кебяк и Аликей-Чурин-мурза.
Мчатся, пригнувшись к самой луке своих высоких восточных седел, а сами назад оглядываются – не замечено ли их бегство? Нет ли погони?
Но дорога пуста за всадниками. Только веселые крики и гомон от места встречи московов с казанцами до ушей беглецов ветром доносятся.
Вот и ворота Мурзалеевы. Кто их сторожит? Московские люди или своя еще стража стоит? Остановят, пожалуй, если стрельцы тут пропуск спросят…
Нет, слышен издалека князьям говор родной, гортанный. Вон лук за спиной у стражника, стоящего на башне, вон убор головной, татарский, виднеется…
И, не умеряя ходу, вихрем влетели три князя под своды ворот, с криком:
– Аллах милосердный! Спасайся, кто может! Запирайте ворота! Гяуры идут всех вырезать в Казани!
Высыпавшие из башни сторожа поверили своим князьям, сейчас же стали запирать тяжелые ворота, поднимать мосты надо рвом, причем петли заскрипели, задребезжали ржавые блоки и цепи.
И дальше, от ворот к воротам, рассыпавшись в разные стороны, понеслись заговорщики, уверяя татар, что гяуры все им лгали. Им бы только в крепость войти, городом овладеть! А государь московский приказал всех мусульман вырезать, добро, и землю, и дома ихние своим слугам раздать… И только для отвода глаз казанцам мир и милость царская обещана…
Словно рой взбудораженных пчел, загудел, зашевелился целый город. Кто только мог, все брались за оружие. Ворота крепостные запирались накрепко. Кроме Ивана Черемисинова со свитой, мало кто из русских и выскочить успел…
И князья с ним ушли, кто посмирнее, мурзы татарские, которым уж война и разгром этот вечный понадоели.
Навстречу торжественному шествию русских воинов дурные вести дошли…
Город потерян снова. Мятеж в Казани. Говорят, будто сам Шах-Али проболтался о плане русских: вырезать всех татар.
Ни увещания, ни угрозы не помогли! Казань, все царство татарское, уже без бою в руки попавшее Москве, снова ускользнуло от нее!
То, что можно было даром взять, теперь приходится кровью добывать.
Через месяц новые вести из Казани: новый царь восседает в Юрте Казанском… Эдигер, Эддин-Гирей, царевич астраханский… А он умеет драться. Иван видел его в делах.
И вот весной, когда природа просыпалась, людям веселье и мир несла, в Москве собирались нанести последний удар строптивому царству Казанскому, которое, словно бельмо на глазу, сотню лет торчало на крутом берегу Казанки-реки, у самой Волги, этого исконного торгового русского пути и на юг, и на Восток далекий.
Вот отчего грусть, словно тень, омрачает все лица во дворце великого князя и царя Ивана Боголюбивого, как его теперь народ и попы зовут за преданность церковным службам и молитве.
Кого грусть, а кого и забота одолевает во дворце.
Война предстоит тяжелая, дело нешуточное! Да и в неурочное время задумал ее вести царь. Весною начинать желает, когда пахать и сеять самая пора, а не в поход собираться.
Простым людям – сеять и пахать, а боярам, людям богатым и знатным – за челядью приглядывать, на круглый год запасы запасать.
Всегда, бывало, к осени или к поздней зиме подгонялись войны, когда у себя дома и делать нечего.
Правда, не совсем удачны бывали такие походы, особенно на Казань, куда не только надо много народу сбить, но приходится еще и запасов, снаряду, пушек наготовить, чтобы сильную осаду сразу повести.
Ну да, авось и вышло бы, сладилось бы дело без дальних снаряжений. Как отцы воевали, так и теперь можно.
Так нет! Словно учит кто царя молодого. Все он вины и промахи боярские повызнал прошлые, часто про них боярам и воеводам говорит, новых порядков требует. Когда сказали Ивану про новую измену казанскую, он словно бы даже доволен остался.
– Ну, ладно же! Теперь я с ними иначе поверну. Силы у них большой не осталось. Дела ихние мы знаем. Конец Юрту Казанскому! Не добром, так силом их возьмем.
Сказал, а потом задумался.
Так около месяца прошло.
Князья, мурзы татарские, какие только в руках у русских находились, все на замке сидят. И не могут они в свой город никаких вестей ни про что передать. А на Москве, видимо, к большому походу снаряжаются.
Апрельский, весенний, ясный день горит над Кремлем.
В столовой палате у царя Ивана Васильевича совет большой созван, суд да рада идет.
В большой горнице широкие лавки по стенам мягко устланы. Среди восседающих здесь московских бояр выделяются своим восточным нарядом и головными уборами на бритых головах два мусульманина: Юнус, царевич крымский, и астраханский царевич Тохтамыш. Они с младшим братом, Абдуллой, братья по отцу того самого Эддин-Гирея, против которого поход замышляется на Казань.
От разных матерей все три брата-царевича, и каждый питает надежду, если прогонят Эдигера, самому сесть на стол казанский, овладеть богатым юртом. Эту надежду еще поддерживают в каждом из них бояре московские, приставленные столько же для почету к азиатам-царевичам, сколько и для надзора за ними и для внушения тех именно мыслей, какие нужны Москве.
По виду полный почет, уважение и ласка окружают царевичей. На пирах и на советах великокняжеских место их ближнее к царскому месту, сейчас за родным братом, за Юрием, за двоюродным, за Владимиром Андреевичем, да за дядей царевым, Глинским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108