сколько на что серебра потребно… Скажешь… А то бы никто на свете Москве не страшен был за четверной каменной стеной, за молитвами угодников Божиих… Да и звонницу мою новую, великую, что в прошлый год я закладал, довершите… на помин души моей… Колокола там есть знатные… Вон фрязинский в полтыщи пуд… Да в тыщу пуд его же… Недаром пусть наш град стольный, аки третий и непреходящий вовеки, царственный град Рим, ото всех стран, ото всех народов христианских почитается… Вырастет сын – попомните ему эти слова мои… Да, на «берег»… на «берег» царства Ока, пограничная со степью кочевой, звалась «берегом» Русского царства.

, на Оку, добрых воевод посылать… И сторожу… Да… еще…
Но тут неожиданное забытье овладело больным… Елену с детьми увели… Явились попы и митрополит для свершения обряда. Всю ночь они так и не уходят из дворца. Принесли рясу… Возложили на Василия… Творят молебны.
Уже началось моление, когда Василий очнулся… У него Евангелие и схима на груди. Рад государь!.. Умрет иноком.
– Время сколько? – спросил он.
– Четвертый скоро! – отвечал кто-то. – Гляди, к заутреням скоро ударят.
– А… Ныне отпущаеши!.. Одиннадцатой заутрени не услышу я… – залепетал слабеющими устами Василий.
Перекреститься хочет – рука отнялась… Шигоня поднял ему руку, и Василий перекрестился.
Через полчаса его не стало.
Пока плакальщицы и богомолки выли и голосили, чуть княгиню не потревожили, на миг уснувшую, тело Василия омыли и, облачив, уложили на возвышение в соборе. Под заунывный звон колоколов еще до рассвета потянулся народ без конца к соборному храму Пречистыя Богородицы, что в Кремле, проститься с царем.


* * *

Здесь же, на площади, как разноцветные волны, колебались утром 4 декабря ряды полков княжих в разноцветных кафтанах. Белые кафтаны передовому полку – и хоругвь белая… А там – и зеленые, и пурпурные, и лазоревого цвета хоругви и кафтаны, колпаки блестящие… На хоругвях – и иконы чудно вышитые, и орел византийский, приданое Софии Палеолог, матери Василия Ивановича… И драконы огнистые, и всякие страшилы… Стройно подходят и равняются полки…
Рынды в собор прошли, словно снегом блестящим облиты, в кафтанах парчовых, белых, с топориками…
На царское место, на помост пурпурный, поставил митрополит младенца Ивана Васильевича. Стоит он, личиком побелел, глаза темные широко раскрыты, словно в испуге. Все на мать да на мамку Аграфену оглядывается… Тут же обе стоят… Кивают ему, улыбаются, чтобы не плакал… А у самих слезы в глазах.
Подходит митрополит… Причт весь соборный и кремлевский главный – тут же… Бояре… христиане православные… Торжественно осеняет митрополит Даниил крестом младенца-царя и произносит громко, раздельно:
– Бог, Держатель мира, благословляет Своей милостью тебя, по воле родителя усопшего твоего, государь, князь великий Иван Васильевич, володимирский, московский, новгородский, псковский, тверской, югорский, пермский, болгарский, смоленский и иных земель многих, царь и государь всея Руси! Добр-здоров будь на великом княжении, на столе отца своего.
И он приложил холодный крест к пунцовым, горячим губкам ребенка.
В то же мгновение многоголосый, стройный хор грянул, словно сонм ангелов: «Многая лета…» К детским звонким голосам присоединились гудящие октавы басов… Стекла задрожали, огни замерцали в паникадилах…
Царь-ребенок окончательно растерялся… А тут бесконечной вереницей потянулись мимо разные люди, все такие нарядные, в парче да в рытом бархате… И здравствуют ему на царстве… Челом бьют, руку целуют… И складывают к его ногам и меха, и сосуды кованые, и ларцы, и одежды богатые… Кто что может. Еле успевают прислужники уносить вороха мехов и груды драгоценных вещей. Уж ребенок еле стоит… Великая княгиня тут же… И Аграфена-мамушка… И Овчина, которого он так любит… Стал боярин перед ним сбоку немного, на колени, словно поддерживает царя… А сам попросту посадил его к себе на колено. Теперь легче, удобней Ивану… Только устал ребенок… От массы впечатлений красок и лиц, от огней ярких в глазах рябит, они слипаются.
– Не спи, постой еще, миленький… Недолго уж… – говорит ему мать.
– Погоди, желанный… Не спи… Вот леденчик!.. – шепчет мамка Аграфена и сует что-то в руку…
Но он уже дремлет на коленях у дяди Вани, склонясь головкой к широкой груди его…
А из ворот Москвы первопрестольной, Третьим Римом названной, скачут во все стороны царства гонцы и бирючи: присягу отбирать да и клич кликать, что воцарился на Руси великий князь, царь ее, Иван четвертый по ряду, Васильевич отчеством.

Глава IV
ГОД 7044-Й (1536), 9 ЯНВАРЯ

У юного царя Ивана, в Столовой палате, боярский совет собрался: о казанских делах рада идет.
Недобрые вести из Казани пришли. Хан Джан-Али, сын Кассаев, верный друг и подручник царей московских, убит.
Крымчак Сафа-Гирей, заведомый и давний враг Руси, брат еще раньше сверженного нами хана казанского Магомет-Амина, занял престол. Значит, по весне жди уж если не войны, так разбою с той стороны, с Булака да с Казанки-реки. Плохая речушка, сиротская, а столько от нее русской крови пролито и татарской, что можно бы всю ее полным-полно налить, да еще и мимо прольется немало!
Первые вести о делах казанских из Касимова-городка пришли. Недаром цари московские, князья и хозяева всей Руси, поставили Касимов-городок, словно на страже, на самом «берегу» царства, на Оке-реке, в Мещерской земле.
«Ворон ворону глаз не клюет!» – говорит пословица. Да, только к татарину оно не относится. Самые лютые враги они друг другу.
Улус с улусом, бек с беком враждуют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108