– Я думала, ты уже никогда не придешь, Гарри. Правда, что ты уезжаешь завтра? – ее напряженный шепот разрушил его надежду, он наклонился и поцеловал ее. – О боже, почему ты такой холодный?
– Полагаю, что я просто слишком долго сидел неподвижно. Да, я уезжаю завтра на заре. Я пришел попрощаться с тобой, – Генрих собрался. Сейчас последуют рыдания, причитания и молитвы. В этом месяце Элизабет вела себя очень достойно, но ждать от нее выдержки сейчас…
– Иди в постель, я согрею тебя.
У него совершенно не было подобных намерений. Генрих был физически уставшим и морально подавленным, и он не был тем человеком, который сможет наслаждаться любовью при подобных обстоятельствах. Тем не менее, если это было то, в чем нуждалась Элизабет, то он был готов попытаться удовлетворить ее, хотя и испытывал внезапное пугающее его сомнение в своей способности. Ему было холодно, его тело замерзло и сковывало его движения. Но чрезвычайно приятно было обнаружить, что Элизабет вкладывала в свои слова буквальный смысл. Она обняла его руками и тесно прижалась к нему всем своим телом, но не сделала пылких приглашающих жестов. В него проникло немного ее теплоты, и он испуганно напрягся.
– Гарри, что случилось, ты зол на меня? Ради всего святого, скажи. Я не буду плакать и жаловаться. Я не смогу перенести злость, стоящую между нами… не в этот вечер.
– Конечно же, я не сердит на тебя. Какая для этого может быть причина?
– Я не знаю такой причины, но мне неизвестно, какие сплетни обо мне тебе нашептывают на ухо.
– Никто не отзывается плохо о тебе. Ты даже покорила моего дядю, а это несомненный подвиг для дочери Эдварда.
Это препятствие было устранено. Еще несколько минут, думал Генрих, и он сможет уйти. Он продолжал держаться строго, чувствуя себя так, как будто холод был его панцирем, и если он расслабится, то ледяное покрытие рассыплется на кусочки. Внезапно руки Элизабет сжались вокруг него.
– Гарри, пожалуйста, давай успокоим друг друга, – у нее вырвалось полурыдание, полусмех. – Я уже так испугана. Ничто сказанное или сделанное тобой не испугало бы меня больше. Неужели все настолько плохо?
– Нет, все хорошо. Ты должна верить мне. Страна доброжелательно откликнулась на мой призыв людей в армию. Было небольшое затруднение на востоке, потому что они хотели сражаться под командованием Суррея, но они откликнулись все – Пастон, Болейн… все.
– Тогда почему ты боишься, Гарри? – это было сказано самым слабым и робким шепотом. Он бы не услышал его, если бы она не прошептала ему на ухо.
– Если ты хочешь услышать правду, потому что я трус, – не выдержал он. – Ты как-то сказала, что я не боялся перед Босвортом. Так вот, ты ошиблась. Как и тогда я дрожу сейчас от страха, и не могу подчинить себе мое тело даже силой воли. Я боюсь сражаться, умереть…
– Ах это. – Элизабет мягко и очень нежно рассмеялась и поцеловала его ухо, в которое шептала, затем щеку, подбородок и губы. – Это значит, что ты такой же человек, как и другие. В этом нет ничего дурного. – И она прижалась к нему еще теснее, устраиваясь поудобнее, как будто ее страхи ожили вновь.
– Я не знаю, почему ты можешь видеть меня насквозь, как будто мое тело сделано из стекла, – обиженно произнес Генрих. – Никто другой не может этого.
– Всего лишь потому, что я люблю тебя, как никто другой. Я не имею в виду, – пояснила Элизабет, скорее себе, чем Генриху, – что я люблю тебя больше, чем другие. Не больше, чем твоя мать или твой дядя. Я люблю тебя иначе. Я считаю, что они почти боготворят тебя. Но жена… Я знаю, что у тебя на животе есть родинка, а на бедре шрам в виде полумесяца. Тебя там кто-то укусил, Гарри? Я думала над этим и страстно желала сама укусить тебя там.
– Я упал на железный прут. – Он пытался найти знакомый довод, привычную шутку, чтобы воспользоваться предложенным Элизабет спасением, но его голос дрогнул, он повернулся лицом к груди своей жены и начал всхлипывать.
– Так ли это? – мягко спросила Элизабет. – Но теперь ты видишь, что жена не может боготворить и не может поражаться мысли, что ее муж является человеком. Как же мне не верить в то, что ты слаб и смертен? Неужели я не видела тебя дрожащим от желания и не слышала в завершение твоего крика. У меня те же чувства, и я тоже слаба и смертна.
Тело Генриха вздрагивало с головы до пяток, но его всхлипывание смолкло, а руки становились теплее. Элизабет продолжала говорить о разных мелочах, которые связывали их, ссорах и шутках, их личных особенностях. У Генриха часто немела шея от длительного сидения над расчетами, и Элизабет иногда растирала ему шею горчицей, смешанной с ароматным кремом, чтобы расслабить мышцы.
– Как может женщина боготворить мужчину с онемевшей шеей, – со смехом спросила она его, – или отказываться считать его простое, если не сказать безобразное лицо над онемевшей шеей самым прекрасным из всех виденных ей когда-либо.
– Ты прекрасна, Бесс, – четко произнес Генрих, внезапно вернув себе голос. – Даже твои коленки прекрасны. Они похожи на овальные бриллианты. Но у тебя кривой палец на ноге.
Мысль об этом крошечном несовершенстве, больше чем вся ее красота, сделала ее такой милой ему, что Генрих едва не разрыдался снова. Может быть, он никогда больше не увидит снова этот изогнутый палец. Он может быть потерян для него. Он приподнялся и сбросил легкое покрывало. Элизабет с улыбкой предстала перед ним во всем своем совершенстве и несовершенстве. Он голый встал с постели на колени и поцеловал кривой палец, овальные коленки, белоснежные бедра. Он вновь задрожал, но по другой, более приятной причине, и Элизабет отдалась его страсти с таким самозабвением, какого не проявляла никогда раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123