Я скоро приду к тебе.
Он улыбнулся ей, когда она уходила, но улыбка была таким же прикрытием, как и ободряющий тон, которым он говорил. В душе он чувствовал иное. «Я лягу в постель, — сказал он тихо, — чтобы немного побыть в твоих объятиях. Но сегодня я буду лишь ждать там — ждать того, что принесут мои сны. Сила этого ожидания словно сжимала его сердце рукой, но в нем было столько же трепета, сколько страха, и столько же жажды, сколько опасения».
«Затем придет рассвет, — добавил он педантично, — и я отправлюсь на работу и найду утешение в рутине, как я всегда делал и буду делать. Когда я понадоблюсь, меня, несомненно, вызовут. Такова моя судьба».
3
Тусклый день близился к концу, и Дэвиду пришлось зажечь керосиновую лампу на столе, переложив бумаги так, чтобы на них падало больше света. Солнце ещё не село, но Лондон окутало темное облако, и дневной свет проникал в комнату через ряд высоких узких окон с матовыми, закоптелыми стеклами.
В подвале больницы не было обычных окон; занятия, которые тут велись, включая многочисленные вскрытия человеческих трупов и трупов животных, были из тех, которые следует оберегать от постороннего взгляда.
Эту обстановку сложно было сделать более уютной и человечной, но Лидиард пытался. Он повесил на стенах комнаты яркие схемы и диаграммы — синие вены, красные артерии, внутренние органы разных оттенков зеленого и золотого. На внутреннюю сторону двери он приколол полномасштабную репродукцию изображения из древней египетской гробницы: картина женской фигуры в королевских одеждах, смотревшая на него большими, прекрасными глазами, словно собираясь смутить его игривой загадкой. Иногда, когда ему приходилось откладывать перо или свои инструменты, Лидиард смотрел на картину и представлял, что за ней находится портал, ведущий в древнее легендарное прошлое, и за дверью лежит мир сияющего света, а вовсе не унылый коридор.
В подвале было холодно, хотя стояла ранняя осень, и воздух снаружи оставался достаточно теплым, чтобы разносить по улицам отвратительное зловоние. Здесь внизу всегда было холодно, и едкий запах формалина перебивал любой другой своей подавляющей стерильностью. Лидиард настолько привык к этому запаху, что почти его не замечал, хотя когда-то и считал невыносимым. Теперь комната, полная бумаг, рукописей и колб с образцами, казалась ему не менее гостеприимной, чем его домашний кабинет с рядами книг.
Он часто замечал, что здесь ему легче пишется, возможно, потому, что здесь было меньше соблазнов и меньше возможностей бросить работу в угоду каким-либо более приятным занятиям. Он старался воспользоваться этим преимуществом, заставляя себя работать здесь, каким бы мучительным ни был сам процесс письма. Он и сейчас работал, как можно тщательнее сосредотачиваясь между вынужденными перерывами для отдыха.
Когда дверь отворилась, Дэвид был так сосредоточен на своей работе, что не поднял взгляд, а упорно продолжал писать, пока не завершил предложение и мысль, которая сформировалась в его сознании. Он молча предположил, что вошедший был кем-то из его помощников или студентов.
Когда он поднял взгляд, то пришел в ужас от изумления. Перо выпало из его неловких одеревеневших пальцев, когда он попытался положить его. Лидиард отдернул руку так, словно хотел спрятать её, закрыв краем одежды, но затем одернул себя и сел очень спокойно, стараясь скрыть свою слабость и ошеломление.
Руками в тонких перчатках она легко скинула черный капюшон. Её платье также было черным и крайне простым по стандартам современной моды, однако оно приподнималось над достаточным количеством нижних юбок и было скроено так, чтобы обтягивать совершенно обычный корсет. Её прямые, похожие на золотую пряжу волосы каскадом вырывались из-под полей узкой шляпки, чтобы аккуратно рассыпаться по её плечам. Несмотря на то, что зрачки женщины расширились в сумерках, хорошо было видно, что глаза у нее фиалкового цвета.
Она стояла перед картиной, прикрепленной к стене, словно занимая место египетской принцессы. Её глаза были очень красивы.
На какой-то безумный момент Лидиарду показалось, что он потерял чувство времени, словно его сознание было грубо разделено. Казалось, в глубине его памяти мелькнула вспышка, и в безвременье жидкий огонь его воображаемого мира водопадом обрушился, чтобы смутить и сокрушить его разум.
А она смотрела на него своими прекрасными фиалковыми глазами.
Волки бегут по ледяному полю, на котором они были оставлены Махалалелем, под глубоким черным небом, освещенным бесчисленными звездами. Когда они останавливаются, чтобы выть на луну, их вой человеческому слуху кажется жалобным и насмешливым, и только дети, услышав его, дрожат в своих постелях — потому что только дети знают мудрость древней песни, что заклинает их: берегись!
Но спящий знает, что волки вовсе не жалуются, ведь они волки! Когда волки охотятся, они охвачены радостью охоты — чистейшей из всех радостей, что могут затронуть холод человеческой души. Когда волки бывают волками, они исполнены чувств, потому что они невинны и не знают угрызений совести. Когда волки бывают волками, даже боль — всего лишь ощущение, такое же чистое, прозрачное и экстатическое, как любое другое.
Спящий знает, что только когда волки перестают быть волками, они чувствуют тяжесть жестокой усмешки судьбы. Жалость накрывает их ужасающим покровом осознания.
Когда волки становятся людьми, их радость может быть только слабой и нечистой. Когда волки становятся людьми, эмоции сокрушают их, разрывая и отяжеляя их сознание тревогами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126