Были там, как выяснилось, и окраины, и дворы, и зеленные ряды
деревянного рынка, и огромные, несоразмерные, некогда белые
часовни руки Растрелли пребывали в развалинах на окраинной,
ближней к Заречью стороне, и в развалинах, не именуемых
Харабатом, продавали керосин, в руинах то ли послевоенной, то ли
послереволюционной поры.
На сей раз и реку, и сияющую золотой луковкой либо маковкой
церковь, и холмы видно было в окно комнаты, где находились мы с
приг H ?''--Hрс
r 'ebовеком.
Сначала мы были не одни, велся общий разговор, меня спрашивали,
как я сюда попала, недоумевая, почему и зачем в комнате
возникла. И я спрашивала, где я, выслушивала название города --
Кнежич? Княжич? Кныж? (А прежде бывало -- Скворец, Холмоград.)
Потом мы оказывались вдвоем.
И ссорились сперва. Он упрекал меня, а я, не обижаясь на упреки,
слушала чутко, навострив уши, боясь услышать фальшивую ноту,
слово, интонацию, двойное дно смысла. И ничего такого не
услыхала. А затем -- никогда не снились мне сцены любовные,
откуда сие? зачем? за что? почему сейчас? -- невероятный страх
раздеться перед глазами другого, -- не понравиться? оказаться
несовершенной? что за поиски совершенства? Ничем не
вытравляемая, засевшая в подсознание охота быть как местная
Венера, девушка с веслом? -- но куда-то девается мое платье и
его белая рубашка, может, кто-то заглядывает на миг в дверь, но
исчезает, испугавшись, должно быть, нашего состояния
запредельного, бредового ли, молитвенного, и снится объятье,
нет, попытка дотронуться сперва, робкое обучение чужому телу,
чужому миру во плоти, "как я добивался этого!" -- каков переход
безо всякого перехода к другому тексту, от упреков и ссоры! --
лепет, речь из области предречи, а я задыхаюсь и совершенно
счастлива, что и у него перехватывает дыхание, и все подлинно, и
впрямь прикосновение божественно, а осязание -- сущее
волшебство, и неужели мы чувствуем в этот миг одно и то же,
почти одно и то же, пальцем по ключице, позвоночнику, лопатке,
какая у него сухая горячая кожа.
Я просыпаюсь внезапно, словно от сердечной боли, словно меня
выключили или включили. И он, и я были во сне юными или несли
обманчивые черты юности -- даже внешне.
Я лежала как потерянная. Не вполне понимая, зачем оказалась на
собственной постели со смятым одеялом и свалившейся подушкой.
Сердце колотилось, болело, явь являлась смутной, куда более
смутной и расплывчатой, чем область, из коей низринуло меня.
Звонок в дверь. Возможно, не первый звонок; а разбудил меня
именно первый? Или сон длился в обратном времени между двумя
звонками, молнии подобный?
Идя к двери, я подумала -- не стану спрашивать, кто там,
говорить неохота, открою сразу, все эти ужасы, волны городских
историй про налетчиков, бандитов, грабителей, убийц, пусть лучше
убьют, все едино, открою так, облако сна окутывало меня большей
реальностью, чем вся явь, вместе взятая, проходя, я увидела в
зеркале свое счастливое, похорошевшее затуманенное лицо и
ощутила невыносимую, неподъемную тщету бытия, жизнь моя
окончательно показалась мне сновидением, кошмарным, нелепым,
малохудожественным, не стоящим сожалений и слез; были несколько
шагов, во время которых мне не хотелось жить вовсе, длить все
это; крючок, защелка, дверь настежь. На пороге стоял Эммери.


(С) Н. Галкина
Впервые повесть опубликована в журнале "Нева" #4, 1995
Настоящий текст в HTML версии доступен по URL
http://www.arcom.spb.su:8100/art/lit/galkina.html
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32