Но лежать тут вечно он не мог. Поднялся и пошёл к дому.Входя во двор из-за сарая, он увидел, как в окне кухни белеет её лицо.
Это был единственный раз, когда он вполне сознательно и в самом буквальном смысле слова бежал из её дома; вспоминать об этом случае было неприятно, тягостно. Сначала он не понимал, от чего, собственно, спасался, а потом понял, что бежал от себя самого, от чего-то неведомого, только теперь проявившегося в нём; словно что-то мелькнуло в тёмных глубинах его души, как белое брюхо всплывающей из черноты рыбы. Чем— то новым повеяло во тьме его существа.Больше он из этого дома не убегал. Но каждое утро бежал от себя, находя убежище в работе. Он сам находил себе дело и брался за него с остервенением. Дров, которые он напилил, хватило бы на две зимы. Он сложил их на заднем крыльце в аккуратные поленницы и, когда обнаруживал, что какое-нибудь полено лежит криво, готов был целый час возиться, перекладывая поленницу заново. Он нашёл в сарае старые доски и сменил сгнившую обшивку на веранде. Починил плетень на заднем дворе. Перебрал и навесил ворота сарая. Вставил в своё окно новое стекло. Старым шилом начал чинить древнюю упряжь, висевшую в сарае. Поднял и починил завалившуюся изгородь, измеряя, отпиливая, прибивая, захваченный страстью к точности. Он не мог обходиться без дела, вся его жизнь была теперь подчинена работе: точно отмерить доску, ловко вбить гвоздь. Согнётся гвоздь — и уже ни на что нельзя будет положиться.Для начала она решила платить ему по доллару в день. На седьмой день, когда он доел свой ужин, она выложила деньги на красную клетчатую клеёнку рядом с графинчиком уксуса, большой хрустальной солонкой и треснутой фарфоровой сахарницей; медленно выложила семь долларовых бумажек, как бы на случай, если он не слишком искушён в счёте. Он равнодушно поглядел на деньги, будто не понимал, что это такое. Потом поднял глаза на неё, словно пытаясь уловить связь между деньгами и этим лицом, белевшим в резком свете электрической лампочки.И услышал:— Это тебе.В первую поездку в город он купил пакет гвоздей. К этому времени он уже израсходовал все гвозди, какие наскрёб в доме. В следующий раз, две недели спустя, привёз банку белой краски. Выкрасил столбики веранды, и они нелепо засияли на фоне потемневших от непогоды и времени стен. Тогда в следующую среду, ибо она расплачивалась с ним по средам, когда он кончал есть, она положила на стол пять долларовых бумажек и одну пятидолларовую.Она давно уже перестала задавать ему работу. Он делал что хотел и в объяснения не пускался. Однажды, крася веранду, он поднял глаза и в окне второго этажа увидел её лицо.Находить работу становилось все труднее. Когда дождило и серое брюхо неба повисало на чёрных верхушках деревьев, окаймлявших обрыв, а ручей вздувался и ревел, он уходил в сарай и принимался разбирать старьё в кладовке — там были болты, гайки, косы, топор без топорища, стальные капканы, помятые старинные часы без стрелок, бобровая муфта, круглая жестянка с надписью «Агнес, Мэйбл и Бекки». Дыхание белой дымкой повисало в морозном полумраке кладовки.К концу ноября он стал в дождливые дни уходить к себе в комнату, ложился под одеяло прямо в башмаках, глядел в потолок, курил, стараясь ни о чём не думать. Это ему легко удавалось. За спиной у него было три года тренировки.Но даже и после трехлетней тренировки остаются незасмоленные щели, незабитые крысиные ходы, незаклеенные форточки, сквозь которые непрошеные мысли всё-таки добираются до тебя. И однажды днём в начале декабря Анджело Пассетто внезапно сбросил одеяло и соскочил на пол. Он увидел, что по стёклам уже не течёт дождь, что меж серыми облаками синеют просветы. Взявшись за ручку двери, он остановился. Стоит вернуться в реальный мир, и страх накинется на него — так рысь незаметно подкрадывается сзади и из темноты вскакивает человеку на плечи.Но сейчас не было темно, яркое солнце озаряло округу.Тем хуже. При свете дня его могут увидеть.Но и оставаться в комнате он не мог.Он обогнул сарай, пересёк заросшее поле и холм за ним и вышел на просеку, по которой, по-видимому, когда-то гоняли скот; кругом стояли облетевшие деревья, бузина и сумах, и на бузине все ещё висели гроздья съёжившихся ягод. Просека сворачивала направо, уходила в лес. Потом пошла под уклон. Он вошёл в сырой сумрак чащи. Вверху, в просветах между чёрными ветвями, синело небо. Под ногами лежали мягкие мокрые листья. Здесь просека уже с трудом угадывалась между деревьями.И вдруг он увидел строение из серого камня, футов в тридцать длиной, с провалившейся кровлей; сквозь дыры в кровле торчали ещё целые стропила. Подойдя ближе, он обнаружил проем, в котором когда-то была дверь, и рядом — низкую арку в стене, из которой струился прозрачный ручей. Дно его было выложено камнем и галькой, вода неторопливо текла сквозь густую поросль каких-то водяных растений.Он подошёл к стене и опустился на колено, чтобы рассмотреть растения. Сорвал стебель кресса и положил его в рот, и в тот момент, когда он надкусил мякоть, узнавая знакомый вкус, внутри здания раздался шум. Что-то звякнуло. Он кинулся в кусты и притаился. Она вышла из проёма в стене, худенькая, с вёдрами в руках. И он мысленно назвал по-итальянски то, что глаза его с ослепительной ясностью поняли в первое же мгновение, то, что тело его осознало даже раньше глаз: «ragazza — девушка!»Она была очень худенькая, юная, но хорошо сложенная. «Славно, — подумал он — славно. Красивая». Чёрные волосы перевязаны красной лентой или куском материи, лицо — по крайней мере издали — симпатичное. Возможно, итальянка. Судя по цвету кожи и форме лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89