— Ты его не любишь, — напомнил я ей, но она уже не могла остановиться, чувствуя себя в лучах рампы.
— Только определенным образом. Но люблю, когда он рядом.
— Ясно, — сказал я. — Но тебе нравится, когда вокруг крутятся самые разные люди.
Она обвила меня руками за талию и прижалась ко мне.
— У Харви вовсе нет амбиций, — объяснила Сигне, — а в этом городе такое поведение равносильно преступлению. Ты должен быть агрессивным, напористым и уметь делать деньги. А Харви мягкий и добрый. — Я поцеловал ее мокрую щеку. Она еще всхлипывала, но уже развеселилась.
За окном трепыхался на ветру желтый плакат. Изображенный на нем человек устроил дебош в ресторане. «Знаете ли вы его? — вопрошал плакат. — Возмутитель спокойствия. Но нервные люди — это часто люди в беде. Вы знаете, как помочь им? Можете ли помочь им? Лучшая психиатрическая помощь — почтовый ящик 3000, НИ-1».
Когда Сигне снова заговорила, голос у нее был тихим и сдержанным, как у взрослого человека.
— Харви прекрасно разбирается в компьютерной технике, не так ли? — Она помолчала. — И если он попытается попасть в Россию, неужели они его расстреляют?
— Понятия не имею.
— Насколько важна эта техника? Она в самом деле, как говорят, имеет жизненно важное значение?
— Компьютеры — это как игра «Скреббл», — объяснил я ей. — Если ты не знаешь, как ими пользоваться, они — всего лишь куча металлолома.

Раздел 8
Лондон
Бегом, бегом по саду,
Как пухлый медвежонок;
Раз и два, раз и два,
Сейчас тебя защекочу!
Колыбельная
Глава 21
Март. Лондон напоминал аквариум, из которого спустили воду. Бесконечные дожди и заморозки обрушились на слои краски, торопливо наложенные прошедшим летом. Белые кости скелета города торчали сквозь их непрочную плоть, и казалось, что длинные вереницы грязных припаркованных машин навсегда брошены их хозяевами. Все обитатели конторы на Шарлотт-стрит растирали руки, стараясь согреть их; с лиц не сходило стоически мученическое выражение, которое у других народов присуще лишь осажденным.
— Заходите, — пригласил Доулиш.
Он сидел у небольшого камина, ковыряя угли старым французским штыком с загнутым концом. Дневной свет проникал в кабинет Доулиша сквозь два окна, освещая его колченогую коллекцию антиквариата, которую он неустанно пополнял — и лишь потом начинал обдумывать смысл приобретения. В кабинете стоял неистребимый запах нафталина и старой пыли. Стояк для зонтиков представлял собой обработанную ногу слона, за стеклом книжного шкафа теснились собрания сочинений Диккенса, Бальзака и маленькие яркие книжки, которые объясняли, как распознать вазу династии Мин, если вы увидите ее на тележке старьевщика. К несчастью для Доулиша, большинство старьевщиков тоже читали эти книжки. На стене висели стенды с бабочками и мотыльками (стекло на одном из них треснуло) и дюжина небольших обрамленных фотографий крикетных команд. Посетителям кабинета предлагалась игра — найти Доулиша в составе каждой команды, но Джин рассказала мне, что он купил все фотографии оптом в какой-то лавочке.
Я положил ему на стол шесть страниц своей памятной записки. В отделе доставки дежурные водители гоняли чаи и крутили пластинки с духовой музыкой; они вечно слушали лишь духовые оркестры.
— Хотите купить старую модель «рели»? — спросил Доулиш. Он никак не мог справиться с большим куском угля.
— Вы ее продаете? — Он был очень привязан к своей древней машине.
— Мне бы не хотелось... — Ровное течение его речи прерывалось паузами, в течение которых он пытался расправиться с непослушной глыбой антрацита. — Но с ней просто невозможно справиться. Стоит только выехать из мастерской, как снова что-то начинает стучать. Я становлюсь ненавистником техники.
— Да, — развел я руками, — это уже неизлечимо.
Доулиш прекратил попытки расколоть уголь.
— Все поправимо, — не согласился он. — Все. Когда вещь начинает доставлять хлопоты, превышающие ее ценность, все сантименты — побоку. — Он ткнул в мою сторону раскаленным концом кочерги.
— Это верно, — не стал спорить я, рассматривая стенд с бабочками. — Потрясающие краски.
Хмыкнув, Доулиш ткнул уголь, но у него снова ничего не получилось. Он подбросил в камин еще пару кусков.
— Что социалисты собираются делать с публичными школами? — спросил он.
Я был одним из немногих выпускников обыкновенной средней школы, с которым Доулишу приходилось иметь дело. И он считал меня авторитетным специалистом по всем аспектам политики левого крыла.
Наконец он разровнял уголь тупым концом штыка и, раскрошив, оставил его в покое. В камине заплясали язычки пламени, подхваченные сквозняком из трубы, но уголь так и не схватился огнем.
— Они отправят в них своих детей.
— В самом деле? — рассеянно переспросил он, похлопал ладонями, избавляясь от угольной пыли, и вытер их полотенцем. — В таком случае может возникнуть мощная группа лоббирования из кающихся представителей рабочего класса.
— Ох, да не знаю я. «Брось пиво, если оно горькое, и пей вино, если оно сладкое» — что еще нужно рабочему классу?
— Итон, — назидательно произнес Доулиш, — это не столько публичная школа, сколько сеансы групповой терапии для лечения врожденных отклонений.
Сам Доулиш кончал Харроу.
— Терапии? — переспросил я, но он уже опять приковался взглядом к камину. Ветер переменил направление, и в комнате внезапно потянуло дымком. — Черт возьми! — воскликнул Доулиш, но не сдвинулся с места, и скоро огонь в камине опять потянулся в трубу.
Он снял очки и тщательно протер их большим носовым платком. Удовлетворившись результатом, водрузил их на нос и затолкал платок в рукав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93