Иного и нельзя было ожидать от предателей, связавших свою судьбу с гестапо. Гитлеровцы не могли допустить, чтобы замирение с партизанами продолжалось. Очень уж невыгодным для них и выгодным для партизан оказался этот «нейтралитет».
Лукина мы заждались. Дело в том, что он давно уже выполнил все поручения и мог вернуться, но ему не везло: то погода нелетная, то самолета свободного нет. Дважды он вылетал, но оба раза летчики теряли ориентировку, не находили наших сигнальных костров. И вот наконец Лукин спустился к нам на парашюте. С этого же самолета на парашютах нам сбросили много гостинцев — письма от родных и друзей, журналы и газеты, автоматы, патроны и продукты.
Вместе с Лукиным прилетели четверо новичков: радистки Марина Ких и Аня Веснянко, а также Гриша Шмуйловский и Макс Селескериди — московские студенты, друзья Цессарского.
Шмуйловский учился в Институте истории, философии и литературы. Он долго добивался, чтобы его послали в наш отряд.
— Ну а как же институт? — спросил я его при первой же встрече в Москве.
— После победы закончу, — ответил он.
Шмуйловский привез много новых песен, по которым партизаны сильно стосковались. Что ни вечер, у костров повторялись одни и те же «Марш энтузиастов», «Катюша», «Землянка». Гриша привез «Вечер на рейде», «Морячку», «Песню саперов» и другие.
Он был от природы музыкален, пел с чувством. Через несколько дней новые песни распевал весь отряд.
Макс Селескериди, грек по национальности, учился до войны в театральной студии. Если верить ему, он был по характеру своего дарования комиком. У нас он хотел стать подрывником. Я и тогда, и позже часто удивлялся: почему Макс решил, что он комик? Ни разу я не видел улыбки на его широком, смуглом, с густыми черными бровями лице.
Селескериди и Шмуйловский долго расспрашивали Цессарского о партизанских делах. На вопросы о Москве, которыми засыпал их доктор, оба отвечали односложно: им хотелось поскорее узнать об отряде, о том, что уже успели без них сделать, какие были бои, какие интересные операции.
Оба новичка откровенно позавидовали Цессарскому: человек и в боях побывал, и убитых фашистов на счету имеет, и уже в партии.
— Мне большую честь оказали, — задумчиво отвечал Цессарский. — Теперь надо оправдывать. Вы ведь знаете, ребята, что значит быть коммунистом, особенно здесь.
Так и не дождался он в тот день рассказа о Москве. Рассказ этот мы услышали только спустя несколько дней, после боя, в котором сразу — едва успели прилететь — пришлось участвовать обоим новичкам.
…Вернулся со своей группой Фролов. С ним было теперь не шестьдесят пять, а пятьдесят один человек.
Близ реки Случь, у села Богуши, группа напоролась на вражескую засаду. После получасового боя, потеряв шесть человек убитыми, разведчики отошли. По их словам, они имели дело не с немцами, а с националистами. Это подтверждалось и командой, отдававшейся на украинском языке, — ее наши бойцы явственно слышали, — и документами, которые они успели забрать у одного из убитых врагов.
— А где же остальные? Где Марфа Ильинична? Где Ростик и Ядзя? — спрашивал Стехов у Фролова.
— Остались под Луцком, — отвечал Фролов. — Они трое и с ними пять бойцов для охраны.
И он рассказал о том, как горячо настаивала Марфа Ильинична, чтобы ее оставили, дали закончить начатое дело. Она и Ядзя дважды ходили в город, связались с полезными людьми. Один из этих людей, инженер со станции Луцк, сообщил ценные сведения, в частности, о том, что гитлеровцы разгрузили на станции несколько вагонов химических снарядов и авиационных бомб и намерены опробовать их на партизанах и мирных жителях. Этот инженер обещал достать подробный план города, с указанием всех немецких объектов — штабов, учреждений, складов боеприпасов и химических снарядов. Марфа Ильинична через несколько дней должна была снова пойти в Луцк за этим планом. Но тут как раз был получен приказ о возвращении.
Как только Фролов закончил свой рассказ, я пошел к старику Струтинскому. Он уже все знал и сидел в землянке расстроенный, хмурый.
— Ну, как дела, Владимир Степанович? — спросил я.
— Ничего дела, — сдавленным голосом ответил он. Потом, помолчав, добавил: — Скучаю по старухе.
Я попытался его успокоить:
— Владимир Степанович, вернется Марфа Ильинична. Там же Ростислав остался, он не даст мать в обиду.
— Он-то в обиду не даст, но может так получиться, что и его обидят… Ну, ничего не поделаешь, война…
Вернувшись в штабной чум, я застал шумный разговор. Стехов и Лукин продолжали расспрашивать Фролова.
— В черных шинелях? — волновался Лукин. — Вы слышите, Дмитрий Николаевич, бульбаши-то в эсэсовских шинелях.
— И шлемы стальные на головах, — добавил Фролов. — Один подскакивает, схватил меня за борта полушубка. «Хлопцы, — кричит, — сюда, спиймав!» Ну, я его тут же хлоп из пистолета.
Фролов долго еще рассказывал о подробностях боя и особенно много о мужестве партизана Голубя, погибшего от бандитской пули. Голубя все мы знали и любили. Родом из Ковеля, он в начале войны успел эвакуироваться на восток, подал заявление с просьбой зачислить его в партизанскую группу и вылетел вместе с нами. «Маленький, да удаленький» — прозвали его партизаны. Голубь ходил на самые опасные операции и вел себя действительно геройски.
В этом бою он, как всегда, был впереди. Вражеская разрывная пуля попала ему в живот. Смертельно раненный, Голубь продолжал стрелять и подбадривал других, пока не сразила его вторая пуля…
— Разрешите, товарищ командир?
На пороге чума стоял лейтенант Александр Базанов, командир первой роты. Лицо его, с которого обычно почти не сходило выражение лукавой веселости, было омрачено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162