* * *
На старой ратуше Веймара били часы — отлаженный, приятный вековой звон. С утра здесь на площади, как и сотни лет назад, тюрингские крестьяне торговали овощами, фруктами, курами и всякой всячиной. Здесь варили сосиски, и покупатели ели их, запивая пивом из бутылок.
Проезд для машин в часы работы рынка был закрыт, а сейчас они набились на ночь сюда, к отелю «Elefant» («Слон»), и к соседнему отелю, где некогда живал Бах, и вон там, где останавливался Франц Лист до той поры, покуда он не обрел квартиру на Мариенштрассе, у входа в парк. Можно хоть сейчас пройти туда, потянуть ручку звонка, услышать мелодичный звук, что возвещал Листу о приходе гостя, быть впущенной любезным служителем музея, побродить в одиночку по уютной квартире маэстро, постоять у мемориального рояля, отражаясь, как в воде, в его лакированной поверхности.
Выходящий на рыночную площадь дом, где жил художник Лука Кранах, был закрыт на ремонт. Нептун с трезубцем в руке стоял на своем обычном месте — на постаменте, в чаше выключенного сейчас фонтана. Не так-то давно на черепичные кровли, на голову старого Нептуна оседали клочья черного дыма печей Бухенвальда, пригнанные сюда ветром.
Вход с площади в самый древний кабачок «У черного медведя» был открыт — здесь обслуживали завсегдатаев и туристов. Над зеленой кафельной печью черный барельеф — медведь — эмблема кабачка. «Под божьим благословением стоит этот дом, „У черного медведя“ назван был он». Витиеватой готикой рассказана история этого дома, упомянутого в старинных документах свыше четырехсот лет назад, видавшего в своих стенах великого реформатора Мартина Лютера, многих знаменитых людей времен Тридцатилетней войны и некую Шарлотту фон Ленгефельд, ставшую женой автора «Вильгельма Телля». Повидали эти стены, надо думать, и развлекающихся эсэсовцев с нарукавной эмблемой «Мертвая голова».
На освещенной нарядными витринами улице, названной теперь именем Шиллера, где сохранилось его последнее пристанище, возникали группки студентов и исчезали вдали за углом, шумным говором, цоканьем девчачьих каблуков по торцовым плитам, движеньем жизни проносясь по этим историческим улицам.

* * *
В Веймаре, на старом кладбище, в усыпальнице курфюрстов, покоятся, не смешиваясь с местной родовой знатью, Гёте и Шиллер. Знать — в тщеславных излишествах посмертных бронзовых украшений, гербов, распятий, херувимов. И только те двое, великие поэты, — в лаконичных дубовых саркофагах.
Не по родству и чину — за заслуги их таланта и славы — они здесь на вечном покое. Последний дар гостеприимства всевластного в пределах своего «лоскута» герцога Карла-Августа, чьи родные и близкие вместе с ним сгрудились по стенам склепа, очищая широкий подступ к двум пришельцам.
«Tapfer und weise». Кто такой этот «храбрый и мудрый», чей досточтимый прах стерегут бронзовые львы на пышном саркофаге? Может, он и есть основатель этой усыпальницы, сам герцог Карл-Август? Не дознаться теперь. Мудрец он или недоумок, храбр или драчлив, он знаменит и славен только той, выстраиваемой временем обратной зависимостью: властителя от поэта.
Поэзия, наставляющая Власть, Власть, постигающая Поэзию, — гармоничный идеал Гёте. Достижим ли?
Теперь две ступени открытой кирпичной кладки ведут к поэтам. Чаши светильников заливают мягким светом чуть приподнятый на две ступени постамент. Марш каменных колонн, несущих свод, торжественно устремлен к нему. На постаменте — два гладких дубовых саркофага безо всякой символики. Заметны лишь прорези для ключа на последних вместилищах поэтов — для какой поверки?
Мистика присутствия здесь поэтов клубится из этих реальных бытовых замочных скважин.

* * *
В погребке отеля «Elefant» справлялся шумный, по тюрингскому обычаю, праздник вина — Weinfest. Все места были заранее раскуплены, но кельнер пригласил нас, приезжих, провел и усадил. За столами верховодили старые нарядные дамы и господа. Девушки-официантки в национальных тюрингских костюмах с укороченными на современный лад вышитыми подолами разносили вкусные старинные кушанья, какие давно перевелись в повседневных меню. Из соседнего зала, где собралась молодежь, прорывались сюда звуки модных танцев, но их глушил упорный оркестр в нашем зале. Какая ж нестерпимо, до дрожи знакомая с военных лет музыка..
И дамы трепетно, как старые боевые лошади при звуках походной трубы, вздернув шеи над сутулыми плечами, шаркали в парах с партнерами — былые танцы в ритмах четких и настойчивых, как марши. И мужчины и женщины всех возрастов, цепляясь за руки, вовлекали сидящих за столиками людей в свой круг.
Забавной была мысль о том, что когда-то, уже в бытность свою спутницей сановного Гёте, быть может, здесь кружилась так увлекавшаяся танцами маленькая продавщица Христина Вульпиус, отославшая Гёте по его просьбе свои стоптанные в танцах башмачки.
Но вот в оркестре призывно затрубил трубач, и из соседних залов все стеклись сюда, и прихлынула молодежь, прервав твист. И стар и млад, строясь в ряды, упоенно зашагали колонной, предводимые оркестром. Я ушла. В номере, укладываясь спать под музыку, сквозь пол доносившуюся из погребка, я вдруг услышала нашу «Катюшу», вовсю наяриваемую оркестром…

* * *
Под Новый год я получила в Москве письмо от Ганны Сироте: «Возможно, среди всего, что принес Вам прожитый год, всплывет в вашей памяти Веймар — Бухенвальд…»
Старый Веймар и Бухенвальд, величие и позор, мощь духа и зловещее его истребление. Не забыть их. И того, как мы стояли с Ганной Спроте на плацу темного, вечернего, содрогающего лагеря…
Рассказать о Бухенвальде трудно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109