меня неотступно преследовали смутные подозрения, и я не мог избавиться от тревожных мыслей. Уже несколько дней я замечал, что Джиневра стала еще грустнее; порой мне казалось, что в лице ее мелькает какая-то тайная забота, которую она старается схоронить в своем сердце. Один Бог знает, в какой безумной тревоге я провел эту ночь. Посуди сам, правду ли говорят, что сердце — вещун.
На другой день к вечеру, часов в семь, я пошел к ней. Еще подходя к дверям, я услышал в доме какой-то странный шепот. Вдруг дверь распахнулась, навстречу мне вышел монах с образом младенца Иисуса Арачельского; перед ним несли факел. Обливаясь холодным потом, я ворвался в дом и услышал от служанки: «Мадонна умирает».
Накануне после ужина ей сделалось дурно, но никому не пришло в голову, что она серьезно занемогла. Ее уложили в постель, сделали припарки, она успокоилась, и ее оставили одну до утра. Солнце поднялось уже высоко, а в комнате Джиневры все было тихо. Явился некий маэстро Якопо да Монтебуоно, выдававший себя за медика, и увидел, что она уже почти остыла. Но этот злодей, вместо того чтобы применить самые сильные средства, сказал, что ей нужен только покой. Когда потом, к вечеру, он зашел снова, то ужасно перепугался, закричал, что больная безнадежна, и послал за священником. Не находя средств спасти ее, не умея справиться с ее необъяснимой болезнью, безутешные домочадцы вскоре после вечерней молитвы «Ave Maria» услышали из уст самого врача, что Джиневра скончалась.
Вдали показался французский лагерь, и Этторе пришлось прервать свой рассказ. Трубач поскакал вперед и затрубил; из лагеря выехал верховой и осведомился, что ему нужно.
Узнав, зачем прибыли итальянские воины, верховой отправился с докладом к офицеру, начальнику охраны. Последний, увидев письмо Гонсало, адресованное герцогу Немурскому, командовавшему французской армией, предложил Бранкалеоне и Фьерамоске подождать, пока он пошлет к герцогу за разрешением для них на въезд в лагерь.
В ожидании этого он пригласил рыцарей в свою палатку, где разместилась охрана, но оба друга, узнав, что палатка находится далеко отсюда, решили ждать посланца с ответом тут же на месте.
Невдалеке росло несколько дубов; в их тени зеленела густая свежая трава, которая в эти знойные полуденные часы манила к себе. Рыцари направились к деревьям, привязали коней, сняли шлемы и уселись рядом, прислонившись спиной к стволам. Легкий ветерок с моря освежал их лица. Один из друзей с воодушевлением продолжил свой рассказ, другой стал слушать с еще большим интересом.
ГЛАВА V
Фьерамоска продолжал свой рассказ:
— Потеряв Джиневру, я потерял все на свете. Я вышел из этого дома, ничего не видя, хотя глаза мои были сухи. Вряд ли я смог бы рассказать тебе, куда я пошел и что делал в эти первые мгновения, если бы не узнал об этом из последующих событий. Я был в полном отупении, как бывает, знаешь, когда тебя с размаху стукнут обеими руками по шлему железной палицей и у тебя зазвенит в ушах и все завертится перед глазами. Сам не зная, что со мной творится, я перешел мост (дом Джиневры находился возле Торре ди Нона) и предместьем добрался до площади святого Петра. Прослышав о постигшей меня беде, мой славный Франчотто отправился на поиски и нашел меня лежащим у какой-то колонны; уж не знаю, как я там очутился. Я почувствовал, как чьи-то руки обхватили меня сзади и кто-то приподнял и усадил меня. Я очнулся и увидел Франчотто. Он принялся ласково успокаивать меня и мало-помалу я окончательно пришел в себя. Он помог мне встать и с большим трудом отвел меня домой, раздел и уложил в постель, а сам сел к моему изголовью, не досаждая мне утешениями и разговорами, которые были бы совсем не ко времени.
Мы провели эту ночь в полном молчании. Я горел в сильнейшем жару и временами впадал в беспамятство; моему воспаленному воображению то и дело чудилось, что какое-то гигантское существо в тяжелых доспехах сидит у меня на груди и душит меня.
Слезы наконец принесли облегчение терзавшему меня горю. В замке пробило шесть часов, и первый проблеск зари проник сквозь щели ставен. У моего изголовья висел на стене меч и разное другое оружие; подняв глаза, я увидел голубую перевязь, которую мне некогда подарила Джиневра. Зрелище это, подобно стреле, пущенной из арбалета, открыло выход бурному потоку слёз; и слезы, облегчив мою грудь, спасли мне жизнь. Проплакав с добрый час, я словно возродился и смог наконец слушать и говорить; весь этот день Франчотто не отходил от меня, и к вечеру я был уже в состоянии встать с постели.
По мере того как сознание возвращалось ко мне, я обдумывал, как же мне следует поступать дальше в постигшем меня несчастье. Одна мысль сменяла другую, и наконец, поняв с отчаянием, что жить я не останусь, и смерть будет слишком мучительной, если день за днем чахнуть от тоски, решил сам покончить с жизнью и устремиться вслед за святой душой Джиневры. Такое решение немного успокоило меня, словно я внезапно приобрел что-то очень ценное.
Франчотто, не отходивший от меня с самого вечера, ушел ненадолго, чтобы заглянуть в свою лавку, и обещал мне вернуться возможно скорее. А я, схватив кинжал (тот самый, что и сейчас при мне), решил тут же исполнить что задумал. Но вспомнив, что Джиневру должны вечером хоронить, я захотел увидеть ее в последний раз и умереть возле нее. Наспех одевшись, я пристегнул к поясу меч и вышел, захватив последнее мое сокровище — голубую перевязь.
Перейдя мост, я встретился с похоронной процессией. Монахи из Регоды шли попарно с пением «Miserere»; они направились по улице Юлия к Сикстинскому мосту, неся гроб, скрытый под широким покровом из черного бархата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103